Дарья Донцова - Лягушка Баскервилей Страница 21

Включив на полную мощность кондиционер, я стала рассматривать прохожих. Все-таки «летняя» толпа кардинальным образом отличается от «зимней». В холодное время года люди мрачные, и все спешат куда-то, а сейчас идут вроде не торопясь, многие с мороженым. Или я просто возле Парка отдыха, поэтому, как говорит Дегтярев, контингент соответствующий?

В окошко постучали. Я слегка опустила стекло, милая тетушка, одетая, несмотря на жару, в длинное черное платье, улыбаясь, протянула книгу:

– Возьмите.

Белые буквы на черной обложке моментально бросились в глаза: «Пусти любовь в свое сердце».

– Спасибо, не надо.

– Берите, берите!

– Благодарю, лучше продайте другому человеку.

– Это бесплатно.

– Нет, нет.

– Очень интересно и поучительно. Хотите, почитаю начало?

– Я не увлекаюсь подобной литературой.

– Подумайте о спасении души!

– Непременно, но не сейчас.

– Вы, наверное, не поняли? Даю даром, без денег, – ныла тетка.

Я весьма невежливо подняла стекло и отвернулась. Очень не люблю, когда начинают навязывать товар. И потом, у меня, как у бывшего советского человека, в душе живет твердая уверенность: если нечто раздают бесплатно, то это дрянь, с хорошей вещью просто так не расстанутся. Тетке с книгами следовало вести себя иначе. Может, стоило рассказать ей историю, произошедшую давным-давно в институте, где я преподавала французский?

Глава 13

Как-то раз в нашу библиотеку привезли гору книг. Откуда они взялись, я не знала, может, кто подарил или в коллекторе решили избавиться от завалов и «осчастливить» студентов. Старушки, работавшие в книгохранилище, пришли в ужас: им совершенно не хотелось принимать эвересты абсолютно не нужной ерунды, вроде издания «Сборник статей о политическом положении в Южной Африке» или «Методическое пособие по практической философии». Я до сих пор нахожусь в здоровом недоумении: что такое практическая философия? Но не об этом сейчас речь.

Бабушки-библиотекарши поохали, сгоняли к ректору, получили санкцию от начальства, выволокли ящики, полные томов, в коридор, повесили над ними табличку: «Берите все. Бесплатно» – и с чувством выполненного долга ушли. Как назло, «базар» устроили возле входа на нашу кафедру, и дверь в комнату из-за коробок стала плохо открываться. Теперь мы пошли к ректору – с просьбой переместить книги. Но тот отнесся к педагогам неблагосклонно.

– Нечего взад-вперед таскать, – довольно сердито заявил наш самодержец. – Уж и потерпеть нельзя! Право слово, нехорошо! Не стоит несчастных пожилых женщин заставлять носить тяжести без конца. Где ваша сознательность, товарищи? Ступайте лучше работать, книги живо разберут.

Вот тут ректор ошибся – никто не желал уносить домой пресловутые сборники статей и речей. Более того, некие личности начали, наоборот, притаскивать из квартир книги и тайком, словно незаконнорожденных младенцев, подбрасывать в ящики. Напомню, что на дворе стояли советские времена, мощь КПСС казалась незыблемой, вокруг роились стукачи. Если вам хотелось купить книгу, допустим, Валентина Распутина и вы по невероятной удаче случайно увидели ее на прилавке, то просто приобрести произведение любимого писателя не получалось. В нагрузку к вожделенному Распутину приходилось брать еще и «Сборник выступлений партхозактива Брянской области» или «Письма трудящихся Л.И. Брежневу. Издание сто сорок восьмое». Ясное дело, что никто никогда эту макулатуру не читал, но и выбросить ее было опасно. Куда швырнуть идиотскую книжонку? В урну на улице она не влезет: подобные тома в СССР имели шикарный кожаный переплет, кирпичную тяжесть и соответственный объем. Оставить в метро или на автобусной остановке? Нереально. Прохожие мигом побегут следом за растяпой с воплями:

– Товарищ, книжечку забыли!

Вынести вечером на помойку у родного дома? А потом тебя вызовут в партком, ткнут пальцем в злополучный том и поинтересуются:

– Васильева, почему принадлежащая вам литература оказалась в помойке? Вы не согласны с линией партии?

Вот и гадай потом, кто из соседей проявил бдительность: вроде вышла ночью, во всех окнах чернела темнота.

Не желая забивать городские квартиры, мои знакомые вывозили стопки ненужных изданий на дачи, кто-то пытался жечь их в печках, но отличного качества мелованная бумага начинала очень противно вонять. Понимаете теперь, отчего народ обрадовался, увидав возле нашей кафедры «склад», и по каким причинам гора литературы не уменьшалась, а росла?

В разгар зимней сессии ко мне пришел третьекурсник Костя Егоров, двоечник, прогульщик и бездельник.

– Дарь Иванна, – заныл он, – зачетик поставите?

От подобной наглости я даже растерялась. Но потом, навесив на лицо самое серьезное выражение, ответила:

– Егоров, вы не были ни на одном занятии, о каком зачете может идти речь?

– Ну Дарь Иванна, – стонал нахал, – че вам, жалко? Охота со мной возиться?

Я попыталась сохранить остатки преподавательской принципиальности и ничего не ответила. На самом деле Егоров был прав, никакого смысла в его приходе на зачет нет, точно получит «неуд», опять вернется ко мне и снова не сумеет ответить на вопросы. В результате накажу сама себя, придется таскаться в институт ради одного балбеса Костика. Ладно, сейчас возьму у идиота зачетку и забуду про Егорова навсегда. Нет во мне педагогической занудности, всегда считала, что силой ничему научить нельзя.

– Дарь Иванна, – плаксиво тянул не подозревающий ничего о моих мыслях оболтус, – ну Дарь Иванна, миленькая…

Я глубоко вздохнула и собралась сказать: «Давай сюда зачетку». Но Костик, очевидно, принял мой вздох за отказ, потому что заломил руки и с утроенным рвением воскликнул:

– Да я… Вот что хотите, все сделаю!

– Так уж и все? – прищурилась я.

– Абсолютно, – закивал Егоров, который в тот момент ради зачета согласился бы отгрызть зубами все ручки с дверей факультета.

– Тогда убери книги от кафедры! – приказала я.

– Куда?

– Не знаю. Они должны исчезнуть, но выкидывать в мусор их нельзя!

– Сделаю! – кивнул Костик и положил на стол зачетку: – Вот туточки распишитесь.

– Э, нет, – захлопнула я синюю книжечку, – сначала деньги, потом стулья. Справишься с заданием – приходи.

– Их завтра уже не будет, – бойко пообещал оболтус.

– Вот и хорошо, – согласилась я. – Приду около семи на семинар к вечерникам, и, если коридор окажется чистым, получишь свой зачет.

На следующий день я, начисто забыв о договоре, приехала вечером в институт и поразилась: ящики, набитые печатным хламом, пропали. Не успела я войти на кафедру, как в комнате материализовался Костик.

– Задание выполнено, – отрапортовал он, – ставьте зачет.

– Надеюсь, ты не выкинул тома на улицу? Иначе у нас могут случиться неприятности, – вздохнула я, расписываясь в нужной графе.

– Не, их люди унесли к себе домой.

– Кто? – изумилась я.

– А все! Хватали, давились.

– Ты врешь! – забыв про статус педагога, воскликнула я.

– Зуб даю, – закивал Костик.

— Как ты сумел убедить народ разобрать… э… гм… ну, в общем, книги?

– А вы невнимательная, – укорил двоечник. – Просто объяву повесил, не видели? Посмотрите в коридоре.

Я вышла за дверь. На стене, как и раньше, маячил плакат, написанный аккуратным почерком, но только сейчас мне стало понятно: содержание «дацзыбао» коренным образом изменилось. Вместо «Берите все. Бесплатно» теперь стояло совсем иное: «Никому не трогать! Редкие книги! Завтра унесем! Даже не приближайтесь. Будьте интеллигентными людьми, не прите ценную литературу!»

– Ну и ну! – только и смогла вымолвить я. Егоров заговорщицки подмигнул:

– Враз расхапали! Даже ректор поживился, взял пять штук. Интересно, зачем они ему?..

Резкий звонок мобильного заставил вздрогнуть, я схватила трубку.

– Ну и идиоты встречаются! – с жаром воскликнула Ксюша.

– Что-то случилось?

– Бабушку привезли, – пояснила подруга, – с острым животом. Женщина пожилая, за восемьдесят, тут аккуратность нужна. Вызвали для консультации профессора Ливанова, а пока Андрей Моисеевич с восьмого к нам на второй спускался, бабусю в приемном покое оставили. С ней зять приехал. Я сначала подумала, сын, очень почтительный такой, но оказалось, муж дочери. По виду типичный бандюган, теперь подобных редко встретишь, прямо карикатурный вариант: бритый череп, шея как у стаффордшира, цепь золотая, перстни и речь соответственная. Представь картину: бабулечка на каталке стонет, зятек рядом маячит: голова опущена, руки сложены – образцовая сыновняя скорбь.

В довершение он еще иногда вынимал платок, шумно в него сморкался и снова застывал, словно статуя, символизирующая кромешное горе. Я бумаги заполняю, больную в палату оформляю. И тут бабулька вдруг говорит: «Васенька, а сколько сейчас времени? Который час?» Зятек откашливается и басит: «Ой, мама! Что вам время? Вам не часы, а минуты считать надо!»