Бу Бальдерсон - Министр и смерть Страница 21

Мы молча, сохраняя благоговейную тишину, стояли рядом. Художник буквально хлестал холст, сильно и с оттяжкой ударяя по нему кистью. С картины на нас смотрело нечто серое, унылое и бессмысленное. Я уже упоминал, что Линдену так и не удалось склонить на свою сторону критику, и, поскольку он с мрачным упорством продолжал изображать на своих холстах исключительно каменоломни, покупатели вставать в очередь за его картинами не спешили.

Министр, конечно, долгого молчания не выдержал, пустился в рассуждения о богатых оттенках серого и черного тона, о смелых ударах кисти и не прекращал своей болтовни до тех пор, пока Стеллан Линден не заявил, что сушит кисти.

— Ты — вроде учитель, Перссон, да? — нудным тоном сказал он. — Дети — это проклятие. Проклятие из проклятий. Я работал одинраз учителем рисования. Две недели. После этого взялся за каменоломни.

— Нехорошо получилось с фру Юлленстедт, — сказал я, начиная замерзать на ветру и желая вложить в дело хоть толику, раз уж Министр так прочно обосновался в офсайде.

— Да, старуха свое отжила.

— Ты уже побывал в ее доме и говорил с полицией?

Министр, судя по всему, стал приходить в себя.

— Да. Говорил я там с одним глупым козлом. С глупокозлом, — уточнил Линден. — Он дело завалит. Завалит точно. Пытался поймать меня на противоречиях. И еще такой капризный! Капризуля и истерик! «В каких отношениях вы состояли с покойной?» — Он отлично сымитировал голос и интонацию Бенни Петтерсона. — «Отношениях? А, понимаю, ты хочешь знать все подробности, какими бы незначительными... и так далее. Понимаешь, она меня не интересовала. На мой вкус, слишком костлявая». Тут этот тип подскочил ко мне, сломал свою авторучку и заорал что-то про свое полицейское звание, он там у них какая-то шишка и все такое, и попросил воздержаться от сальных шуточек.

Господин Линден осуждающе покачал головой.

— А я просто отвечал на вопрос. Я старуху почти не знал, хотя, конечно, здоровался с ней, когда она ковыляла мимо с такой рожей, словно готова была укусить меня за задницу. Потом он спросил, что я делал вчера вечером, и я ответил, что был у моря один и работал, и тогда он вцепился в меня, как бульдог, и стал спрашивать, может ли кто-нибудь подтвердить мои показания, и я ответил ему, что когда я один, то я один и не собираю вокруг себя людей. И тогда он снова разозлился и заорал, чтобы я вел себя прилично.

— Но не слишком ли темно в это время для работы?

Светло-серые глаза насмешливо смерили Министра взглядом.

— Из тебя бы получился полицейский! Задаешь правильные вопросы. Конечно, темно! Но не совсем темно, и в разных местах темно не одинаково. Скалы, вода, дерево вон там, в лесу, и дерево вот тут, у воды, — каждый предмет темен по-своему, с различными оттенками от светло-серого до густо-черного.

— Но как ты видел тогда, что у тебя получается под кистью или карандашом?

Это наступила моя очередь. Глаза из-под косматенького чубчика оценивающе взглянули на меня.

— Отлично, Перссон! Ты тоже годишься! Я и не говорил вам, что писал картину. Я сказал, что работал, а художник может работать и кистью и без кисти, он может просто изучать или запоминать натуру.

Говорил художник доброжелательно, но в его улыбке таилось чувство торжества или превосходства над собеседником. Создавалось впечатление, что ему нравится ставить себя в очевидно невыгодное положение, чтобы потом, импровизируя, с честью из него выпутываться. Он как бы мерился с вами интеллектом, навязывая эту борьбу.

— Кстати, вегетарианцы видят в темноте лучше, чем все остальные — плотоядные. А я, должен вам заметить, — вегетарианец.

Он установил на мольберт новое, еще не испорченное его кистью полотно и кинул взгляд на ближайшие прибрежные скалы. В отсутствии каменоломен он деградировал до промышленно необработанных камней.

— Ты не вегетарианец, Перссон? Советую им стать. Это никогда не поздно.

Голос его зазвучал оживленнее, по-видимому, он напал на любимую тему.

— Любой вегетарианец даст сто очков вперед любому плотоядному. Какую бы область мы ни взяли! В какой области работаешь ты, Перссон? Ах да, я забыл, ты — учитель.

Тон, каким он сказал последние слова, а также выдержанная многозначительная пауза ясно показывали: моя профессия не отвечает уровню способностей даже самого бесталанного салатоядного.

— Люди, работающие в интеллектуальной сфере, — продолжал он, — могли бы намного раздвинуть рамки своего творчества и достичь гораздо больших результатов, если бы они питались правильно. И, если наше убийство здесь совершил вегетарианец, то, не беспокойтесь, он прекрасно его спланировал. Им ни за что его не поймать!

Тут на него, очевидно, снизошло вдохновение, и он принялся ожесточенно обрабатывать полотно кистью, окуная ее время от времени в серую краску и отвечая нам только хмыканьем. Вряд ли он заметил, как мы ушли.

Когда мы оказались за домом, Министр вдруг повернулся, встал на цыпочки и осторожно пошел назад к входной двери.

— Мы только посмотрим! — прошептал он знакомым, крайне неприятным тоном.

Я схоронился за пригорком и стал ждать. Я решил, что в новую унизительную постельную авантюру вовлечь себя не дам.

— Где ты, Вильхельм! Где ты! Иди сюда! Иди!

Министр распахнул окно и кричал из него так, что его, наверное, слышали даже в местной лавке.

Судя по всему, он нашел еще один труп, и я поспешил на выручку.

Он встретил меня в прихожей и тут же затащил в большую светлую комнату.

Моя первая мысль была — я попал в дом радости на Линдо.

Все стены комнаты были увешаны картинами. Светлые, яркие, искрящиеся краски пьянили и ослепляли взгляд. Это была настоящая оргия красок на один и тот же сюжет — обнаженной женской натуры.

Или, во всяком случае, почти обнаженной — на некоторых этюдах на ней были чулки, на других прозрачная косынка на шее: говорить об одежде в строгом смысле слова было нельзя.

— Взгляни на лицо! — призывал Министр, чей взгляд с очевидным удовольствием скользил по изогнутым и округлым линиям.

— Боже мой!

— А ведь так она выглядит много лучше, чем в своем унылом сером костюме? Хотя он написал ее чуть полнее, чем она есть. И кожа выглядит посвежее.

Шелест листьев на ветру, по-видимому, заглушил звук шагов. Мы услышали его, когда он уже стоял за нами на пороге комнаты.

— Господа убедились, что я не такой уж фанатичный вегетарианец? Не помню, чтобы посылал вам приглашения, но все равно, приветствую вас на моем личном вернисаже! Полагаю, вы сгораете от желания пополнить свои коллекции?

На обратном пути Министр нес под мышкой две только что приобретенные картины — два, надо сказать, довольно типичных для Линдена пейзажа с видом на каменоломню. Министр безуспешно пытался отобрать что-нибудь из новой плотской волны, но его позиции на переговорах оказались настолько ослабленными, что пришлось согласиться на каменоломни.

Через некоторое время он остановился и, прислонив картины к дереву, долго и молча рассматривал их.

— Будь они немного побольше, из них получились бы отличные шторы для затемнения. На случай воздушной тревоги.

Он поднял картины.

— Нужно поддерживать искусство, — с задумчивостью в голосе продолжал он. Потом вздрогнул. — Я не говорил... я ничего не говорил о стипендиях?

— Ты ее, в общем-то, ему пообещал.

— Бог мой, что скажет Пальме!

Вид у него был настолько жалкий, что на новый выговор у меня не хватило духа. Каменоломен было достаточно. Впрочем, конфуз в изрисованном цветами доме художника не показался мне такой катастрофой, как пережитая в спальне у профессора. Тут, наверное, сказались мои предрассудки. В богемном доме позволительно многое.

— Вот увидишь, убийцей окажется Стеллан Линден, — сказал я, чтобы поднять ему настроение.

Выражение лица у Министра посветлело.

— Может быть. У него же нет алиби! Он, впрочем, этим бравирует, хочет показать, что выше подобных пустяков.

— И мотивы для убийства у него были.

—?..

— Картины!

— Пожалуйста, не мучай меня!

— Я имею в виду обнаженную натуру!

— Краски необычные, но тело красивое.

Я вздохнул. Выше анатомического аспекта он подняться не мог.

— Разве ты не понимаешь, что уже самим фактом своего существования этюды с голой натурой подтверждают серьезность его связи с Барбру Бюлинд. Я, конечно, не настолько хорошо ее знаю, но что-то говорит мне: она ни за что не согласилась бы позировать в таком виде, если бы не питала к нему самых пылких чувств. О его ответных чувствах можно только догадываться, но он наверняка знает, что Барбру должна унаследовать немалую сумму, а на что потратить деньги, художник найдет всегда. Сейчас ты, наверное, уже додумался и понял, с какой целью обыскивала Барбру Бюлинд дом своей родной тети, воспользовавшись для этого вторым ключом?