Наталья Александрова - Сентиментальный душегуб Страница 27

Квартира у нее была такая же, как наша, но, поскольку жила она в ней вдвоем с Ромуальдом, мне показалось, что у нее гораздо просторнее. Ромуальд приветствовал меня такими бурными ласками, что я даже умилилась. Нина Ивановна усадила нас на кухне, по-простому. В одной вазочке лежало домашнее печенье, в другой – замечательное брусничное варенье, мое любимое. Я сама не заметила, как рассказала Нине Ивановне про своих троих детей. Я постаралась покороче – уложилась в две чашки чаю.

В самый разгар чаепития неожиданно завыл Ромуальд. Володя посмотрел на него с укоризной:

– На что это похоже, не даешь людям спокойно посидеть! Неужели не сможешь потерпеть, пока мы закончим?

Ромуальд дал понять, что не может больше терпеть ни минуты. Володя вздохнул и пошел одеваться.

– Нельзя мучить животное, выведу его минут на десять.

Я тоже встала было, но Нина Ивановна меня удержала:

– Они скоро вернутся, а ты посиди со старухой, налей мне еще чаю, а то вставать тяжело.

Этот неожиданный приступ старческой беспомощности меня умилил – только что она крутилась по кухне как заведенная, почти что летала, а тут вдруг чашку чая сама налить не может. Ох уж эти мне маленькие хитрости!

Дверь за Володей и Ромуальдом захлопнулась, я налила Нине Ивановне очередную чашку чая и положила себе на блюдечко солидную порцию варенья.

Нина Ивановна начала как бы издалека:

– Золотой человек наш Володя. Повезет той женщине, которой он достанется.

От неожиданности я поперхнулась вареньем:

– Нина Ивановна, вы меня простите, но ведь уже как бы повезло… вашей, между прочим, дочери.

– Маргарита – дура, – коротко и веско ответила Нина Ивановна, – счастья своего не оценила. Достался хороший человек – держись за него и не егози. А ей легкой жизни захотелось!

Я сидела – ушки на макушке, боясь хоть слово пропустить: Нина Ивановна заговорила на самую животрепещущую тему. Поощрительно поддакивая и с живейшим интересом заглядывая старушке в глаза, я ждала продолжения.

– Конечно, не богато они жили… Да кто сейчас благоденствует – только жулики да бандиты. Так не в деньгах же счастье! (Да, но без них, хотела я вставить, – тоже жизнь – не сахар.) В общем, собралась Маргаритка и уехала на заработки в Германию. Она ведь тоже художник. Сперва-то писала да звонила – не очень часто, но все же. Все, мол, хорошо, еще немножко денег заработаю да и вернусь. Но деньги ведь как вода соленая, – чем больше пьешь, тем больше жажда мучает. И вот она – то, говорит, к лету вернусь, то к осени, а уж и осень прошла, и зима, и весна. И снова лето – а ее все нет и нет. А то стала Герберта какого-то поминать. Я ей по телефону и говорю: ты что, вертихвостка, устраиваешь, какой еще Герберт! Тебя муж дожидается, золотой, между прочим, человек! Ну, ей возразить-то нечего, она и стала звонить все реже да реже. Я Володе и говорю: поезжай ты в эту Германию, кулаком стукни да забери жену обратно. Что она там себе позволяет!

Не знаю уж, что они там сами между собой решили, только Володя мне и говорит, что насильно, мол, мил не будешь. Как же я, говорит, могу в Германию уехать? На кого же я вас-то с Ромочкой оставлю?

Старушка расчувствовалась и промокнула глаза вышитым платочком. Я и сама от такой душещипательной истории чуть не пустила слезу.

– Так вот и живем. Он меня навещает постоянно. Так сын-то не каждый о матери заботится, как обо мне зять.

– Так что же, от дочери вашей давно никаких вестей нет?

– Да уже год, считай, не писала и не звонила.

– Может, случилось с ней что-то?

– Нет, милая, ничего с ней не случилось, недавно художник один знакомый был там проездом, так все, говорит, у нее хорошо, и дом есть, и машина, и Герберт этот самый. Совести только нету – бросила мать и мужа, ни слуху ни духу.

История про Маргариту мне понравилась, однако надо будет еще над этим подумать, не все так просто. Одно только меня занимало: как Нина Ивановна сумела договориться с Ромуальдом, чтобы он так вовремя запросился на прогулку?

Я думала, что Володя проводит меня до парадной, но он поднялся со мной в квартиру. Лизавета укладывала ребенка спать, зять в коридоре пытался по телефону писать отчет по лабораторной работе, обстановка для приема гостей была не самая подходящая, но Володя не уходил. Он топтался в прихожей и вздыхал, пришлось провести его в комнату.

– Ну что, – выдавил он из себя, – обсудили с тещей мою семейную жизнь?

– Она сама начала, – смутилась я, – я специально не расспрашивала.

– Знаю, – вздохнул он, – это она из лучших побуждений, хочет мою личную жизнь устроить, виноватой себя чувствует из-за жены.

Он так и сказал – жены, не бывшей жены, а, так сказать, существующей. Все ясно – страдает от ревности и оскорбленного самолюбия, не может ее забыть. Но при чем здесь я? Он поймал мой выразительный взгляд, устремленный на компьютер, действительно, мне бы надо еще сегодня поработать, и поднялся.

– Я пойду, – на лице его отражалась неуверенность, – но мне не хочется от тебя уходить.

Мне уже начинало все надоедать, поэтому я потихоньку теснила его к двери, не забывая придавать лицу вежливо-доброжелательное выражение.

– Мы еще увидимся, дорогой, обязательно.

Он уперся спиной в закрытую дверь, взял меня за руки, положил их к себе на плечи, потом крепко меня обнял и поцеловал.

Что ж, все мои домыслы относительно сексуальных меньшинств можно спокойно отбросить. Поцелуй был достаточно страстным и абсолютно мужским, хотя немного странным. Но во мне он пробудил только одно чувство: я дико разозлилась. Очевидно, все же у Владимира Ивановича не все в порядке с психикой, потому что, когда мы были у него дома в тишине и покое, он от меня шарахался. А здесь, когда за дверью в два голоса орут зять и младенец, он вдруг лезет целоваться! Пока я размышляла, как мне отреагировать, этот ненормальный отпустил меня, опрометью бросился в прихожую, схватил свою одежду и ушел, не сказав ни слова попавшейся ему навстречу Лизавете. Лизка выразительно на меня посмотрела и покрутила пальцем у виска. Я только махнула рукой.

Уже лежа в постели, я поняла, почему его поцелуй показался мне несколько странным – все дело было в бороде.

Через два дня Володя с Ромуальдом встретили меня после работы.

– Привет, – обрадовалась я, – а ты что такой грустный? Неприятности?

– Ага, – кивнул он, – и у меня тоже.

– А у кого еще?

– У Аделаиды, ее убили.

Я посмотрела на него внимательно и увидела, что он не шутит. После моих наводящих вопросов он рассказал, что Аделаиду убили позавчера, в тот день, когда мы с ним были в гостях у Нины Ивановны, ее зарезали ножом и вроде бы ограбили.

В ответ на мой вопрос, почему же он так расстраивается, ведь он сам говорил, что Аделаиду терпеть не может, и не он один, Володя показал мне повестку к следователю.

– Почему тебя вызывают?

Он пожал плечами и ушел, предупредив, чтобы я, если встречу, ничего не говорила его теще.

Владимир Иванович зашел в кабинет. Кабинет был довольно просторным, но, на взгляд художника, совершенно безликим, он не носил на себе отпечаток личности своего хозяина, вернее – хозяйки. Следователем была представительная дама в районе пятидесяти. Может, и больше, Пятаков никогда не умел правильно определять возраст женщин.

Анна Николаевна Громова оторвалась от бумаг и посмотрела на вошедшего поверх очков.

– Пятаков Владимир Иванович?

– Совершенно верно. А мне как вас прикажете называть? Товарищ следователь? Или теперь положено – господин следователь? Госпожа следователь?

Громова поморщилась:

– Называйте меня Анна Николаевна. И прошу вас серьезно отнестись к нашему разговору. В конце концов, убита ваша знакомая, и такой тон, который вы избрали, кажется мне здесь неуместным.

– Простите, – смутился Пятаков, – я впервые у следователя, очень нервничаю.

– Ничего страшного. Давайте перейдем к делу. Присядьте, пожалуйста, разговор у нас будет долгим, и смотреть на вас снизу вверх мне неудобно.

Пятаков сел на жесткий стул. Он действительно чувствовал себя не в своей тарелке, и с каждой минутой его нервозность только усиливалась.

– Итак, расскажите мне, пожалуйста, как давно вы были знакомы с покойной Аделаидой Самсоновной Верченых и каковы были ваши отношения.

– Сейчас… дайте подумать. Она появилась в Питере, то есть тогда еще в Ленинграде, году в восемьдесят шестом или восемьдесят седьмом. Приехала она из Самары. Опять-таки, это теперь она – Самара, а тогда это был Куйбышев.

Сначала Аделаиду никто особенно не заметил, но очень скоро ее хватка проявилась в полной мере. Вдруг ни с того ни с сего устраивают ее персональную выставку в Голубой гостиной…