Михаил Серегин - Особенности национальной милиции Страница 28

В окне за физиономией с ухом одна за другой стали появляться и другие личности в белых халатах, посматривали на бастующих с любопытством, но, постояв несколько минут, уставали от однообразного зрелища, скептически хмыкали кто в усы, кто просто так и неспешно возвращались к прерванным делам.

Девушка опять же легкомысленно пожала плечиком и попросила посторониться, чтобы пройти мимо. Внутри здания она как-то сразу сориентировалась, словно бывала здесь с завидной регулярностью, отыскала на стенке длинный список, провела по нему тонким пальчиком, отыскав нужную фамилию, и направилась к лестнице.

Около палаты номер шесть, в которой, как сказали ребятам, лежал их больной друг, курсанты нерешительно остановились, озадаченно поглядывая друг на друга. Явиться первым перед страждущим Гангой показалось всем трудной задачей. А если он уткнется безутешной своею главой тому в жилетку и придется искать среди скупого мужского лексикона слова утешения? Да где ж их найти, когда тут такое?

– Леха, твои апельсины? – спросил Санек.

– Ну.

– Везет тебе, Леха.

– Почему? – удивился Пешкодралов.

– Так это, вручишь их Федору. Он тебя сразу зауважает, благодарить начнет. Черт, мне бы на твое место, друг.

Лехины щеки порозовели. Парня не смутило даже это странное слово «друг», которым с некоторых пор Зубоскалин его принципиально не называл. Смикитив, к чему клонит Дирол, Утконесовы поддакнули:

– Завидуем мы тебе, Леха.

Пешкодралову самому показалось, что он себе немного, самую малость, завидует. Незаметно для него пакет с пятью килограммами апельсинов оказался в растерянных руках, дверь в палату отворилась, и несколько пар рук втолкнули его в тоскливую, крашенную зеленым и пахнущую лекарствами палату.

Леха сразу увидел его и закусил губу, чтобы сдержать возглас сострадания.

Среди белого постельного белья, освещаемый тускло-желтым электрическим светом, курсант увидел своего товарища с блуждающей, странной улыбкой на лице. Ужасные прыщи почернели, выделяясь широкими, неровными пятнами, отливая, как крыло у ворона, зеленым. Не знал Леха, что зеленка на темной коже сама становится чернее.

– Ничего себе, – присвистнул Кулапудов. – странно у тебя сифилис развивается. Чтобы до черных фурункулов доходило – это я первый раз вижу.

Тут Ганга открыл рот с явным намерением что-то сказать, но друзья не дали.

– Ты, Федя, только не дрейфь, и не из таких передряг выбирались.

Ничего, прорвемся, – поспешил предотвратить плачевные излияния больного Зубоскалин. Он никогда не мог переносить слезливых сцен и всегда старался подрезать их на корню, чего бы ему это ни стоило.

Федор широко улыбнулся и сделал вторую попытку что-то передать друзьям.

– А действительно, Ганга, чего это ты так раскис? – поддержал товарища Кулапудов. – Болезнь знакомая, не смертельная, оглянуться не успеешь, как на ногах окажешься.

– Еще бы! – поддакнул Антон, еле скрывая жалостливые нотки в голосе. – Я вот однажды желтухой болел, думал, конец мой пришел...

Словно по негласному соглашению парни один за другим стали вспоминать случаи из собственной жизни, когда им приходилось практически смотреть в лицо смерти, сражаясь с тяжелыми недугами, но которые они стойко преодолели, приведя тем самым в изумление врачей, народных целительниц и бабок-повитух, которые опустили руки, не надеясь поставить на ноги тяжелобольного. Радостно растянутые губы Ганги по мере прослушивания «ободряющих» историй потихоньку опадали, кончики их спускались вниз, вызывая на лице страдальческую мину. Непроизвольно стала подергиваться жилка у виска, а правая рука, лежащая поверх одеяла, судорожно сжала уголок пододеяльника. – ...и вот когда гнойник прорвало и дурно пахнущая желтая жижа потекла по телу широкой струей... – увлеченно рассказывал Андрей, показывая наглядно на брате все подробности заболевания.

Леха задирал штанину, оголяя кипельно белое, без тени загара бедро, на котором красовался шрам, оставленный взбесившейся Буренкой пять лет назад. Дирол, открыв рот, тыкал пальцем – о ужас! – в черный, зловредный кариес, Кулапудов со знанием дела рассказывал о гонорее и трихомонадах. От всего этого ободряющего хора Федя почувствовал острое желание забраться под одеяло и никого больше не видеть. Разве что маму, которая прижала бы его к своей теплой и родной груди, провела бы ласковой рукой по голове и, улыбнувшись, сказала бы:

– Вот поспишь, наберешься сил, а утром тебе станет лучше.

Федя закрыл глаза, мечтая о том, чтобы, как в сказке, по волшебству, все в одночасье отсюда исчезли.

– Я так и думала, что ничего серьезного, – услышал он мягкий женский голос. – Утром будет гораздо лучше.

Федю словно опустили на раскаленные угли. Как ошпаренный он вскочил, не веря собственным ушам, и все вокруг пропали. Он видел только ее, светлую, воздушную, с неглубокой ямочкой на подбородке. Она держала в руках розовый пакетик, из которого заманчиво пахло молоком и манной кашей. Она что-то говорила, тихо, ласково, но Ганга не слышал, он только чувствовал, как долго ждал ее – вот только сейчас понял, что все последнее время ждал именно ее, – ощущал это мягкое тепло, словно излучаемое всей маленькой, хрупкой фигурой, как замерзли босые ноги на кафельном полу. Федя поднял левую ногу и почесал ею о правую голень. Пробежали мурашки снизу вверх, остановились в области третьего грудного позвонка, притихли и побежали обратно. Именно холод напомнил парню, что он вскочил и стоит сейчас перед мало знакомой девушкой не совсем одетый, как те всем известные атланты внизу, у входа. Это вызвало краску смущения. Стараясь делать движения незаметно, Ганга протянул руку к кровати, не глядя нащупал одеяло и потащил его на себя, в надежде прикрыть неприличную наготу. Одеяло стянулось легко, а вместе с ним и подушка с простынею, и Федин талисманчик, который парень три долгих года тщательно скрывал ото всех, – с детства любимый пластмассовый мишка.

– И вот мою группу закрыли на карантин, поскольку все дети и нянечка вместе с ними заболели ветрянкой, – закончила свой рассказ Лидия Аркадьевна. – Выходит, я из-за вас временно осталась без работы.

– А вы? – единственное, что смог выдавить смущенный Ганга.

– А я еще в детстве перенесла ветрянку, и у меня иммунитет.

– Позвольте, – прорвался голос сквозь розовую пелену, стоявшую в глазах бедного больного, и Федор заметил, что вокруг уйма народу, – какая, собственно, ветрянка? – изумился Венька. – Можно узнать, как же насчет сифилиса?

– Да, – возмущенно подтвердил Пешкодралов, мысленно уже не соглашаясь отдавать такое огромное количество апельсинов больному всего-то какой-то детской болезнью.

Все выжидающе уставились на Гангу, молчаливо, но настойчиво требуя объяснений.

– Так я о чем вам пытаюсь сказать. Ветрянка это у меня. Врач говорит, ничего серьезного, но в общагу не пускает, потому что заразная она.

– Братцы, а чего эт мы тогда тут распинаемся? – удивился один из Утконесовых.

Ответить ему никто не смог. Все стояли, замерев на своих местах, ошарашенные сообщенным, и только Венька, парень башковитый во всех отношениях, головы не потерял, подошел ближе к Федору, дернул его за рукав и вполголоса сказал:

– Ты, это... про гонорею, что я рассказывал, забудь. Пошутил я, понял?

– А зачем шутил-то? – отозвался за Гангу Леха.

– Характер у меня такой. Веселый.

Выходили из больницы все молча. Городом полностью овладела тьма, звездное покрывало низко висело над крышами домов, у горизонта путаясь со светом окон и фонарей. Посвежело. Санек поежился и засунул руки поглубже в широкие карманы штанов, недовольно уставившись на Ориона, размашисто раскинувшегося впереди. Пешкодралов все-таки оставил в палате пакет с апельсинами.

На ступенях сидели двое. Они держали в руках наскоро написанный плакат, где сообщалось, что врачи – садисты, изверги и отступники от учения благородного Гиппократа. Один из них, фигурой сильно смахивающий на капитана Мочилова, наручниками приковал себя к колонне, украшавшей фасад больницы с историческим прошлым. Второй с завистью смотрел на своего единомышленника и собрата по несчастью, но ему оставалось только вздыхать. По случаю ничтожно малого срока работы в органах ему не удалось еще нажить такой необходимой в обыденной жизни вещи, как наручники.

В результате он просто скандировал: «Долой произвол и безалаберность медперсонала! Даешь поголовное лечение всех желающих, даже если они не больны». В силу позднего времени, а оттого и пустынности улицы, ему внимали только перепуганные облезлые коты, с опаской выглядывающие из подворотен, и дворовые псы, поддерживающие возмущение забастовщика продолжительным воем и заливистым лаем. В остальном же тишину и спокойствие ночного города ничто не нарушало.