Андрей Ильин - Козырной стрелок Страница 30

— То, что увидел! Подробно и по порядку рассказывай.

— Ну я открыл дверь, на всякий случай покричал его, прошёл по коридору в комнату и увидел... Шустрого увидел. Мёртвого.

— Как его убили?

— Не знаю. В него вроде не стреляли и на перо не сажали.

— Почему ты так решил?

— Никаких ран видно не было.

— Он что, был целый?

— Не сказать, чтобы совсем. Побитый был сильно. Да, у него еще... В общем, у него кончик носа был отрезан.

— Носа?!

— Ну да, носа. Отпластан, как бритвой! Присутствующая при допросе братва тихо зашушукалась.

Насчет отрезанного носа.

— А ну тихо!

Все мгновенно замолчали.

— Ты там ничего не трогал?

— Нет. Я сразу ушел. И сразу сказал...

— Ладно, иди.

— Ментов никто не вызывал?

— Нет! Как можно.

— Тогда едем.

— Куда, Папа?

— Туда едем. Теперь едем.

— Но это... это...

— Чего сопли жуете? Ну?

— Это опасно. Могут заметить соседи и потом стукнуть ментам.

— Ничего. Как-нибудь. Поехали!

К самому подъезду на машине Папа не подъезжал. Прошел пешком. Братва заранее проверила дорогу и открыла дверь, так что никаких препятствий в продвижении не возникало.

Папа зашел в услужливо распахнутую дверь.

— Где он?

— Там, Папа.

Бывший близкий подручный Папы расслабленно сидел на кресле, уронив голову набок. В квартире все было чисто и относительно убрано. Шмона, похоже, не было.

— Тайник где? — спросил Папа.

— Здесь тайник. Пустой. Совсем пустой. Может, его кто откурочил, чтобы бабки умыкнуть?

— Может, и откурочил. Только что-то он слишком гладкий. Не видно, чтобы его ломали.

— Так, может, они внутряк отжали? Монтировкой.

— Тогда бы крышка была погнута. Не ломали его. Ключом открыли. Его ключом.

— Откуда бы они его взяли?

— Нашли. Или он дал, — кивнул Папа на покойника.

— Паспортов нет, — сообщил появившийся из соседней комнаты претендент на освобожденное Шустрым место. Новый, почти уже утвержденный подручный по кличке Бурый.

— Внимательно смотрели?

— Все перетряхнули.

— Поди наследили?

— Нет, мы аккуратно. И все на место положили.

— Значит, говоришь, не нашли...

Папа подошел к покойнику и долго смотрел на него, словно надеясь узнать, кто к нему приходил, что искал и кто его убил.

Но Шустрый молчал. И сидел. Первый раз в присутствии Папы он не отвечал на его вопросы и не вставал.

Папа вытащил носовой платок, обернул им пальцы и, взяв покойника за подбородок, медленно повернул голову. Посмотрел и снова опустил обратно. Потом тот же платок он набросил сзади на шею и пощупал выступающие позвонки.

— Ему свернули голову, — сказал он. — Как цыпленку. Все на минуту напряженно замолчали.

— Это он, Папа. Это он грохнул Шустрого, — тихо сказал Бурый. — Нутром чую — он! Это он мочит наших. Одного за другим. Вначале там, в доме, теперь здесь. Он перемочит нас всех. До последнего. Зачем он нас мочит? Чего ему от нас надо?..

— Цыц! — оборвал его Папа. — Уходим. Здесь нам больше Делать нечего...

«Может, и действительно Иванов, — думал Папа, спускаясь по лестнице, идя по улице, садясь в машину и приехав домой. — Может, он действительно оберегает свои бабки и жалит каждого, кто к ним приближается. Смертельно жалит... вполне может быть, что и он. Свернутая шея — его почерк». Очень похоже, что он. Потому что больше некому. Ну кому еще мог быть нужен Шустрый? Кто бы стал ему вдруг ломать шею?

Никто не стал. Никому он больше не был нужен. Только Иванову. Который его убил. Причем не просто убил. А именно тогда, когда тот получил заграничные паспорта. Ни раньше, ни позже. Именно тогда! День в день!

Что он хотел сказать тем, что убил Шустрого именно в этот момент?

Только одно — что со всяким, кто сделает то же самое, кто попытается приблизиться к его золоту, он поступит точно так же. Он сломает ему шею. Или убьет как-то иначе. Но убьет стопроцентно!

Иванов поступал точно так же, как поступил бы на его месте Папа. Или любой другой сильный человек, не желающий, чтобы в его дела совались посторонними носами. Вот он, знак! Вот почему он отрезал нос. Именно нос! А не, к примеру, ухо.

Не суйте нос в чужие дела, иначе лишитесь головы! — вот что хотел сказать он. И вот что он сказал!

Шустрый сунул свой нос в его дела и лишился жизни!

Его смертью и его отрезанным носом Иванов показал, что все видит, все знает и не остановится ни перед чем.

И он действительно все видит, раз выследил Шустрого, все знает, раз нашел и забрал паспорта, и ни перед чем не остановится, раз так демонстративно убил Шустрого.

Он все знает, все видит и не остановится ни перед чем!

Шустрый наверняка не был последним в списке его жертв. Хотя бы потому, что Иванов не получил свои, за которыми он приходил, дискеты. И наверняка он пытал Шустрого именно из-за этого. Из-за того, чтобы узнать, у кого теперь находятся его дискеты. И значит. Шустрый мог ему что-то сказать. Вернее, сказал наверняка.

Шустрый сказал ему о дискетах!

И значит, сказал о нем, о Папе! Наверняка сказал. Не мог не сказать.

А раз так, то его врагом номер один, после Шустрого, стал он, Папа. И следующий его визит должен быть к нему, к Папе, который теперь является единственным владельцем дискет.

А раз так, то дело уже даже не в золоте. Дело совсем в другом. Дело в хрупких шейных позвонках. И в Иванове. Который так легко их ломает. Который так же легко ломает переносицы и кадыки. Который, стреляя, всегда попадает в цель. А самое главное, появляется там, где его не ждут. И, сдел3 дело, уходит незамеченным.

Дело в Иванове!

Пока есть Иванов, денег не будет. Теперь это очевидно. И спокойной жизни не будет! Пока будет Иванов, вообще ничего не будет. Потому что он сила! Потому что от его руки уже погибло два десятка братанов и погиб Шустрый. И почему этот список не продолжить ему, Папе? Ведь его позвоночник тоже не из стали.

Отсюда для него, для Папы, есть только два выхода.

Первый — найти Иванова. И убить его.

Второй — найти Иванова. И договориться с ним.

Но потом все равно убить, дождавшись, когда он подставит ему незащищенную спину.

Но и в том и в другом случае — договориться с ним или убить его — его следовало, как минимум, найти.

Глава 22

— Ты уверен, что он не подведет?

— Совершенно. Я ручаюсь за него. У него хорошее, по настоящему пролетарское происхождение. Я помню его родителей еще по машиностроительному заводу имени Урицкого. А потом по фабрике Клары Цеткин. Отец всю жизнь работал кузнецом, а потом был избран коллективом на должность секретаря партийной организации цеха. Мать работала в тех же цехах, что и он, уборщицей производственных помещений. Он коренной пролетарий.

— Хорошее происхождение, — согласился товарищ Прохор. — Но только сегодня пролетарское происхождение мало чего стоит. Они, — показал он пальцем на работающий телевизор, — тоже из пролетариев. А кое-кто даже из потомственных партийцев. И тем не менее продали завоеванную в борьбе страну рабочего класса и трудового крестьянства.

Я не могу оспаривать классиков марксизма-ленинизма, но сегодня, как мне кажется, классовый подход утратил свои бредовые позиции. Сегодня классовое расслоение не имеет таких резко очерченных граней, как раньше. Я не могу с полной уверенностью отнести к пролетариям человека, работаю-г0 на станке, со своими сыновьями, но в собственной их Терской. Они трудятся по двенадцать часов в день, но на себя, и таких теперь много.

— Таких работников можно признать артелью и причислить к пролетариату, — предложил выход Федор.

— Нельзя. Они не наемный труд. Они собственники своих средств производства. И значит, хозяева. То есть совсем другой, противоположный пролетариату класс.

— Тогда пусть будет отец буржуй, а дети пролетарии.

— Опять нет. Они являются совладельцами средств производства. И наследниками средств производства. Пусть даже в настоящий момент их угнетает хозяин-отец.

— Тогда не знаю.

— Вот я и говорю. Границы, определяющие классовую принадлежность, размылись. Сейчас иной священник более сознателен в отношении к сложившемуся положению дел, чем обуржуазившийся люмпен-пролетарий. Мы не можем теперь ориентироваться на один только классовый подход. Классовый подход устаревает, как форма определения основных движущих сил и их союзников в предстоящей всем нам борьбе.

— Классовый подход никогда не утратит своих позиций, — возразил товарищ Максим. — Классовое сознание всегда будет в наибольшей степени присуще наиболее угнетенным слоям населения — пролетариям и малоимущему крестьянству. Кулаков-фермеров я, естественно, из их числа исключаю. Отметая классовую первооснову нашей борьбы, ты рискуешь обуржуазить и лишить истинно действенных лозунгов наше, по-настоящему классовое движение.