Светлана Гончаренко - Прошлой осенью в аду Страница 35

Тогда же, у щелки в занавесе, я замер от ужаса и изумления. Геренний стоял над огненной купелью. Одет он был в одежды чудовищного вкуса: длинные, сплошь залитые и затканные золотом и расшитые дорогими камнями. Должно быть, варвары Африки падают ниц, видя своих царей в подобных нарядах. Но для разумного человека таскать на себе содержимое нескольких сундуков и нелепо, и нездорово.

Кроме Геренния, четверо чернокожих рабов стояли по краям бассейна и размешивали трезубцами огненное варево, которое было не только горячо, но и неимоверно вязко, потому что работали они с усилием, и пот катился с них градом. Геренний подгонял их злыми криками и вглядывался в середину бассейна. Казалось, он ждал оттуда какого-то знака. Я, как ни силился, не мог ничего там увидеть, кроме ослепительных кругов и пузырей, какие бывают на кипящей каше. Правда, я стоял слишком далеко.

Вдруг Геренний вскрикнул и поднял руку. Рабы перестали размешивать огонь, поспешно легли ничком у края бассейна и надвинули на глаза пестрые повязки, покрывавшие их курчавые волосы. Геренний воздел к небу руки, произнес что-то на неизвестном мне наречии и кинулся в угол. Там стояло множество алебастровых и стеклянных сосудов самой тонкой и удивительной работы. Он выбрал один сосуд и подошел с ним к огненному бассейну. Я увидел, что сосуд озарился изнутри, как светильник, матовым и нежным светом. Что-то алело в сердцевине этого света, что-то билось слабо и ровно, будто сердце. Геренний осторожно вылил содержимое сосуда в огонь. Струя была тонкая и бледная, как разбавленное молоко и, касаясь огня, тут же с тихим шипением обращалась в пар, который стоял над бассейном неподвижным прозрачным облаком. Каков же был мой ужас, когда я увидел, что облако, поволнившись и поколебавшись, сложилось в лежащую человеческую фигуру. Это был бедный Цецилий! Совсем такой, каким я оставил его нынче вечером, он смирно лежал под своей простынкой и, казалось, спал, бессильно склонив набок голову и прикрыв глаза, вокруг которых цвели нежные голубые тени. Геренний снова что-то говорил, а я не мог оторвать глаз от ребенка, который парил на беленькой, знакомой мне подстилке над огнем, беспечно свесив тонкую руку, вздыхая и облизывая пересохшие губы. Это был совершенно наш Цецилий, между тем как сквозь него, как сквозь туман, просвечивали мраморные колонны, расписанные гирляндами стены и еще одна занавешенная дверь, точно такая же, как та, за которой я тогда стоял. Я так был поражен этим видением, что упустил мгновение, когда Геренний задрожал, будто в припадке. Его золотой плащ встопорщился коробом, затрещал — его прошила самая настоящая молния, извилистая, как сухая ветвь. Геренний подпрыгнул, скорчился и завыл от боли. Но он продолжал заклинать и даже пытался поймать молнию дрожащей рукой в дорогих толстых перстнях. Это ему не удавалось. Молнии продолжали кромсать вдоль и поперек его мантию. Со страшным треском она пошла клочьями. Дорогие камни отскакивали от нее и стучали по полу, будто град. Пахло паленым. Золотые нити плавились и, как масло, капали на мрамор. Геренний кричал уже в голос, истошно, но все-таки шарил руками по своему расползающемуся одеянию. Я подумал тогда, что именно такое платье дала Геркулесу Деянира <Деянира погубила Геракла отравленным хитоном, пропитанным ядовитой кровью кентавра Несса>.

Наконец Геренний ухватил одну из молний, самую крошечную, тонкую, как ивовый прутик. Однако она жгла ладонь так, что та дымилась. Геренний выл, но не выпускал ее. Он размахнулся и метнул эту молнию прямо в парящего над его головой Цецилия. Прозрачное видение помутилось, на миг исполнилось материей и плотью, и кровь его ручьями хлынула прямо в огненное варево. Цецилий кричал беззвучно, кровь все лилась; видение стало блекнуть, пока вовсе не исчезло. Тогда Геренний сбросил свои золотые лохмотья и с гиком прыгнул прямо в огонь. Он плескался там, фыркал и хохотал, будто был в бане. Иногда он погружался в огонь с головой, а когда выныривал, тело его делалось тугим, сверкающим и золотым. Я видел золотые статуи на Капитолии — он стал совсем таким же! Я знал, что он немолод, а это золотое тело было юным, гладким, мускулистым. Неужели излитая в огонь юность бедного Цецилия так преобразила его?

До той минуты я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, потому что был ошеломлен увиденным. Но омоложение и золочение Геренния кровью ребенка так меня возмутило — я ведь был молод и безрассуден! — что я высунулся из-за занавеса и закричал, не помня себя:

— Проклятый колдун!

Геренний вынырнул из огненной волны, и я увидел вместо знакомого лица золотую маску — невероятно красивую, юную, страшную. Золотой рукой он захватил и швырнул в мою сторону ком огня. Занавес вокруг меня вспыхнул весь разом. В ужасе я отскочил в сторону, оглянулся — коридор, которым я сюда прошел, уже пылал. Я побежал к тому занавесу на противоположной стороне, который рассмотрел раньше, но он оказался ловушкой: проход был заложен камнями. Геренний, огромный, мощный, весь в золотых буграх мышц, уже выбирался из бассейна, глядя на меня с чужого золотого лица огненными кровавыми глазами. Я заметался по залу и боялся споткнуться о распростертые тела рабов. Рабы не шевелились. Геренний не призывал их на помощь, и я догадался, что они либо без памяти, либо мертвы. Спасения мне не было. Геренний наступал на меня, оставляя босыми ногами на мраморном полу золотые следы — сверкающие, тончайшие, как те пластинки, которыми золотят статуи. В бассейне жидкое золото, теперь я был в этом уверен. Вот откуда несметные богатства Геренния! И он сейчас спалит меня, как промасленную тряпку, или расплавит в своем бассейне, а потом начеканит монет!

Тут я сделал единственное, что мне оставалось: бросился в угол, где стояли во множестве сосуды. Это его зелья, я уже понял. Я схватил несколько самых больших и красивых сосудов в охапку и ждал Геренния.

Тот остановился и растерянно сел на пол. Он был напуган.

— Не трогай их, — тихо попросил он. — Ты будешь жить, если не тронешь их.

— Врешь, — ответил я, стараясь захватить еще какую-нибудь склянку. — Ты выпьешь из меня кровь, как из Цецилия. И Юлию убьешь. А я хочу чтобы Цецилий жил!

— Это уже невозможно. Ничего из сделанного не вернешь назад. Тебе же я оставлю жизнь, дам свободу и богатство, о каких ты и понятия не имеешь. Ты станешь купцом, харчевником или грамматиком — о чем ты мечтаешь? Или можешь вовсе ничего не делать, только наслаждаться дарами жизни многие годы. Ну, поставь эти посудины… В них драгоценные зелья, я вез их из Африки и не пролил ни капли. В них вся сила мира. Даже бессмертные боги бессильны перед ними.

Он, золотой, стоял на коленях перед рабом! Не вполне рабом: я весь этот день уже знал, что буду свободным. А ум мой, только мой, был свободен всегда, и я сказал:

— Снова врешь. Твое золото — кипящая грязь. К утру оно остынет и станет пемзой.

— Нет, оно настоящее. Смотри!

С этими словами он сморщился и стиснул свою ногу. Кусок золотой кожи отделился от нее и остался в руках Геренния, будто он снял золотые поножи, под которыми осталась самая обычная нога, жилистая и волосатая. Противно было бы даже коснуться этой золотой выползины; гадючья кожа показалась бы мне более красивой и желанной, а Геренний все совал мне в руки свой золотой чулок.

— Бери, бери! Таким, как ты, кроме золота ничего не нужно.

— Твоего ничего мне не нужно, — ответил я. — То, что я тут видел, ужасно и богопротивно. Да, я никто, но ничто мое не заключено в жалкой золотой плошке, как у тебя. И если это все губит людей…

Я изо всех сил швырнул сосуды о мраморный пол. Меня обрызгало, запрыгали осколки, а Геренний завизжал и бросился ко мне. Но я успел опрокинуть огромный кувшин, и что-то вроде топленого меда медленно плеснуло ему под ноги. Он поскользнулся и упал, однако успел ухватить меня за край одежды. Я тоже не удержался и повалился на пол, увлекая за собой оставшиеся склянки. Мы покатились с Гереннием по полу. Я был весь с головы до ног облит и обмазан колдовскими снадобьями. Одни жгли, как огонь, от других немела и ныла кожа, острые осколки впивались в тело, но я почувствовал себя вдруг необыкновенно сильным и гибким и легко выскальзывал из золотых рук Геренния. Он был неуклюж и заметно ослабел: видно, золото слишком давило его. Наконец, он совсем бросил меня и встал, шатаясь.

— Я не хочу пить твою кровь. Она гаже прокисшего вина. Я просто раздавлю тебя, как насекомое, проклятый раб, — просипел он, качнулся и упал прямо на стену. И стена поглотила его, впитала, будто то было сырое пятно, а не громадная и гремучая золотая статуя.

Я остался в зале один. Огонь погас. Бассейн был полон жирного пушистого пепла. Клочья золотого одеяния Геренния можно было принять за засаленную ветошь. Чернокожие рабы так и лежали неподвижно у бассейна и начали холодеть. Геренний, должно быть, умертвил их, чтоб они не разболтали, что видели здесь. Теперь мне надо было выбираться из усадьбы. Я очень боялся, что шум схватки перебудил рабов и домочадцев Геренния и прислушался, но было тихо. Я попятился в дверь, миновал знакомый коридор и ту комнату, откуда виден сад. Я подумал, не пройти ли оттуда садом: я хорошо рассмотрел эту дорогу днем с холма. Но вышла уже луна — маленькая, синяя, круглая, как монета. Все кругом ярко осветилось, и меня могли заметить. Я решил возвращаться прежним путем — ведь прямого пути требовала от меня неизвестная богиня! Я не встретил ни души. Пусто и тихо было и на заднем дворе, и в саду. Неужто все здесь мертвы, как те рабы у бассейна? Я шел в тени деревьев, выстриженных в виде зверей, и высматривал место, где можно одолеть ограду. Я весь был в Геренниевых зельях. Одежда прилипла ко мне и сделалась, как кора. Очиститься я никак не мог, хотя по дороге срывал листья и обтирался ими. Я нашел дерево, по которому пробрался в усадьбу, но нечего было и думать забраться на него. Я долго бродил вдоль ограды, пока не наткнулся на плющ; его глянцевые листья блестели в лунном свете, и он свисал со стены, как мокрое платье. Я попробовал, выдержит ли он меня, и по нему вскарабкался на стену. Спрыгнув с другой стороны, я наконец почувствовал себя в полной безопасности.