Антон Бакунин - Убийство на дуэли Страница 36

— Два дня я вспоминал, как все происходило. Странность заключалась в том, что мне в голову навязчиво лезло слово: Голландия. Ну, скажите на милость, при чем здесь может быть Голландия? И как ни бился — ну не могу вспомнить, что же не так — ничего, кроме этой Голландии, в голову не идет. И когда уже казалось, что так я ничего и не вспомню, вдруг припомнил не подробности, обстановку, а настроение… В тот день был очень сильный ветер. День теплый, погода хорошая, но очень сильный ветер. И вот, когда мы спустились на луг — на лугу ветра нет. А там, наверху, ветер. И помнится, настроение какое-то… Философическое. Я на дуэли присутствовал первый раз. И как-то не верится, что сейчас может быть убит человек… Вот был человек — и нет его… — доктор обвел всех присутствующих задумчивыми глазами и умолк.

— Да, это очень философично, — насмешливо-язвительно прервал общее молчание дядюшка.

— Вот-вот, — обрадовался доктор поддержке, не заметив насмешливого тона. — Кругом ветер, а нас он словно не касается, у нас тихо, а вокруг ветер, все в движении, а на самом горизонте — вверх по долине Касьянова луга — видна верхушка ветряной мельницы. И лопасти ее, крылья эти, так и мелькают, так и мелькают — далеко, шума не слышно, а вот это мелькание врезалось в память — мельница, будто в какой Голландии. Вот Голландия — и запомнилось. А приехали вчера опять — ну, что-то не так, чего-то не хватает. И вот когда я всю эту философию вспомнил и настроение эдакое нахлынуло — тут-то меня и поразило: мельницы-то нет! Или, может, я ее не приметил — без ветра? Но когда у нее крылья мелькали, ветер их крутил, — именно тогда-то я и подумал — вот, мол, есть человек, вот его и нет, а мельница как крутилась, так и крутится. Такая вот философическая сентенция…

— М-да, — протянул Бакунин, — интересно…

— Ты имеешь в виду глубину философической сентенции? — опять не удержался дядюшка.

Бакунин промолчал. Казалось, он на секунду забылся, и его правая рука потянулась к подбородку. Когда Бакунин забирал правой рукой подбородок и начинал бессмысленно вращать глазами, то закатывая вверх, то водя по сторонам или вообще закрывая их, это означало усиленную работу мысли. Впоследствии я не однажды заставал его в подобном виде. Он мог находиться в таком состоянии подолгу, но, как опять же впоследствии я понял — такое могло происходить с ним только в полном одиночестве. И сейчас за столом он спохватился и обернулся к дядюшке с вопросительным выражением лица, словно прося его повторить то, что он только что сказал. Но вместо того, чтобы повторить свой вопрос, дядюшка задал новый — уже доктору:

— А позвольте полюбопытствовать, откуда у вас, господин доктор, такое пристрастие к философичности?

— К философичности? — переспросил доктор.

— Да. К философичности. Философическому, так сказать, восприятию событий. И к философическому ходу мыслей. Да и к философии как таковой. Мне как-то казалось, что она более свойственна грекам — я имею в виду древних эллинов.

— Это очень просто, — неожиданно свысока, тоном гимназического учителя ответил дядюшке доктор, — философичность — наша всеобщая, извечная российская болезнь.

— Вот как? — удивился дядюшка и тону и самому ответу. — А я все думал, что наша российская болезнь вот это, — дядюшка взял коньячную рюмку и звякнул ею о пустой графинчик.

— Вы имеете в виду пьянство? — уточнил доктор и тем же тоном, не допускающим ни сомнений, ни возможности иной точки зрения, пояснил: — Пьянство — наш извечный российский порок. А болезнь — философичность, — категорически заключил доктор.

— Оригинально! Очень оригинальный ход мысли, — воскликнул дядюшка.

Бакунин за время этого диалога уже справился с нахлынувшими на него размышлениями.

— Доктор, голубчик, ты точно помнишь, что мельница была, а теперь ее нет?

— Что была, помню точно. И помню, как вращались ее крылья, словно флюгерная вертушка. А вот что ее нет… Может, я ее не приметил, я ведь забыл о ней… А ветра не было, ничего не вращалось…

— Все это чрезвычайно важно. Мы сейчас же едем на Касьянов луг. Князь, собирайся. Вы ведь с нами? — спросил Бакунин доктора.

— Конечно, — ответил доктор.

— Акакий, тебе ведь тоже нужно ехать по твоим делам, сходи, поторопи Селифана.

В этот момент вошел Василий с самоваром в руках. За ним шла Настя. Веселая и довольная, что, конечно же, было следствием нашей утренней беседы о распределении мест в аэропланах, уносящих в иные миры всех, кому эти места достанутся, — она несла на подносе сахарницу и чайный прибор для доктора. Акакий Акинфович взглянул на Бакунина, как бы спрашивая, выезжаем мы, бросив все, даже чай, как это нередко случалось у Бакунина, или все же сначала попьем чая.

— Да, да, пьем чай и едем, — ответил Бакунин на его взгляд.

Но пить чай, по крайней мере мне и Бакунину, этим утром не пришлось.

— Телефон трезвонит в кабинете, — сказала Настя, ставя на стол поднос. Бакунин поднялся из-за стола и торопливо вышел из столовой. Настя начала разливать чай по чашкам. Василий, собрав на поднос часть посуды, отправился на кухню.

— Скажите, господин доктор, — дядюшка взял серебряными щипцами кусочек колотого сахара и бросил его в чашку, только что поставленную перед ним Настей, — вот вы говорите, что на дуэли присутствовали первый раз, а…

Договорить дядюшка не успел. В столовую вошел Бакунин и остановился. По его виду было ясно, что садиться за стол он не собирается.

— Убита княжна Голицына, — спокойно сказал Бакунин.

Глава сороковая

НЕ МОЖЕТ БЫТЬ, НЕ ВЕРЮ!

Все замерли. Настя оторопело посмотрела на барина и, ойкнув, едва успела закрыть краник самовара, оставленный ею на мгновение.

— Акакий, поедешь с доктором на Касьянов луг. Возьмите в гараже авто и шофера. Осмотрите все — есть ли мельница, если нет, где она находилась, куда делась. Съездите в деревню, расспросите о мельнице. Князь, мы едем к приставу Полуярову. Он доставит Югорскую, Кондаурова Григория Васильевича и княгиню — их нужно допросить для составления протокола.

Бакунин отдавал ясные, четкие приказания. Убийство княжны, видимо, сразу же дорисовало для него какие-то ранее или неизвестные, или скрытые детали общей картины. Конечно же, я не мог в ту минуту мыслить так трезво, как Бакунин. Я видел перед собой лицо княжны. И видел так отчетливо, что мог бы самым подробнейшим образом занести в свою карточку описание высокого, милого лба, прекрасных карих глаз, изящных бровей, милого носика, щек, подбородка, грациозной шеи.

В мозгу у меня звучали слова: «Нет любви? Но, князь, согласитесь, это неинтересно… Скажите, вы верите в судьбу? Отношения женщины и судьбы — всегда загадка… Меня словно уносит каким-то потоком… Вы могли бы влюбиться? Скажем, в меня? Уехать куда-нибудь, чтобы никто и никогда в этом городе не узнал и не услышал ни о вас, ни обо мне… Мы с вами видимся в последний раз… Послезавтра придите на набережную. Придете? Прощайте, князь. Я никогда не забуду вас».

— Собирайтесь, князь, мы едем к Голицыным, — как будто откуда-то издалека донесся до меня голос Бакунина.

Но я не мог прийти в себя. «Убита княжна Голицына», — еще раз услышал я слова, произнесенные Бакуниным. «Как убита? — удивленно подумал я. — Не может быть, ведь я вчера разговаривал с ней. И потом, завтра я обещал ей прийти на пристань…» Словно во сне я видел, как из столовой вышел Акакий Акинфович. Он пошел поторопить Селифана. Я повернул голову и увидел доктора. «Такая вот философическая сентенция. Вот, мол, был человек, вот его и нет», — вспомнил я. «Но речь не о человеке, речь о княжне. Ведь этого не может быть. И я обещал прийти на пристань — это ведь она сама меня просила».

Тягостное молчание вдруг прервал дядюшка:

— Опять таинственная бесшумная пуля? И ветер? — спросил он.

— На этот раз нет. Она убита ударом ножа, — ответил Бакунин.

— Антон, я тоже еду с вами к приставу, — твердо сказал дядюшка.

— Да-да, конечно, — торопливо согласился Бакунин, словно уличенный в том, что не хочет, чтобы дядюшка ехал вместе с ним.

Дядюшка тоже всегда смущался, когда дело доходило до прямого вмешательства в расследование. Поэтому он — опять же как всегда — счел нужным пояснить:

— Я нисколько не хотел бы мешать тебе, Антон, но видя, что дело, собственно, зашло в тупик, я счел нужным вникнуть и принять кое-какие меры…

— Ну что ты, дядюшка, — перебил его Бакунин. — Ты же знаешь, как я ценю твою помощь и советы.

— Вчера я вызвал Горохова и Петрова. Их сведения заставляют задуматься.