Философия красоты - Екатерина Лесина Страница 36

Не краска, но два года в подземелье и таинственные зелья Ник-Ника.

Платье… Сотворенное Ник-Ником платье меньше всего походило на одежду. Это дымка, облако, тень, прилипшая к коже, коварная и нежная одновременно.

«Если ты хочешь любить меня, полюби и мою тень», – пел когда-то Бутусов.

Я любила это платье-тень во всем его невообразимом великолепии. Скользкое, холодное, легкое, манящее. Соответствующее Образу, как выразился Ник-Ник. Этот наряд невозможно описать словами, его нужно видеть, даже не видеть – созерцать с восторгом и благоговением. Ник-Ник – гений.

Черная гладкая ткань – не шелк, не кожа, не латекс, но все разом – с лиловыми ирисами. Я видела эскиз, видела хрупкие тени лепестков и длинные тычинки с легчайшим налетом серебра, звездная пыль, прилипшая к неживым цветам, видела темные стебли и листья, видела, но не понимала, как это – черно-лиловое безобразие может быть красивым.

Может.

А еще лиловое кружево и легкая дымка из органзы… платье держалось на теле само, без шнуровки, бретелей, клейкой ленты и других ухищрений.

– Оно сшито на тебя, вот и все, – сказал Ник-Ник.

Вот и все. Меня больше нет, зато есть незнакомая женщина с лиловыми волосами и маской. Те же два цвета: черный и лиловый, левая сторона скрыта почти полностью, зато правая, на мой взгляд, чересчур открыта. Ассиметричность создает впечатление незавершенности, а еще не могу отделаться от впечатления, что маска в любой момент упадет. Одно неловкое движение – и конец маскараду. Это потому, что не привыкла еще, уже три дня хожу в маске и даже сплю в ней, но никак не привыкну. Маска… маска довершает образ, иллюзию красоты, иллюзию совершенства.

Леди Химера, так зовут женщину из зеркала, леди Химера.

Приятно познакомиться.

Якут

Эгинееву почти удалось расстаться с непонятной ему самому страстью к Аронову. Конечно, пошло называть это состояние страстью, но другого слова Эгинееву подобрать не удалось. Да и как назвать состояние, когда все до единой мысли направлены на одного человека. Одержимость? То-то и оно, но одержимость – это где-то совсем рядом с сумасшествием, а Эгинеев себя сумасшедшим не считал.

Но в любом случае, интерес к делу пошел на спад, больше не хотелось искать, копать, вытаскивать на свет божий давно забытые тайны и препарировать чужие жизни. Глядишь, еще немного и удалось бы совсем вылечиться, но позвонил Михалыч. Сам позвонил: явление более чем необычное, поскольку единственная компания, в которой Михалыч чувствовал себя вольготно, – это трупы. Михалыч работал в патологоанатомом и работу свою любил. Более того, он благоговел перед смертью, преклонялся и внимал своей богине с пылом новообращенного. Он собирал смерти, как другие собирают бабочек, он складывал их в деревянные ячейки старинного секретера, расправлял крылышки фотографий и тонкой перьевой метелкой сдувал зловредную пыль с тускнеющих чернил.

– Привет, Якут, – Михалыч с живыми обращался с той же граничащей с откровенным хамством легкостью, что и с мертвыми. Кэнчээри вообще сомневался, что Михалыч видит разницу. – Жду в гости. Бутылку прихвати. Разговор есть. Адрес помнишь?

Адрес Эгинеев помнил, а еще помнил узкий темный подъезд, такой же темный и еще более узкий коридор, пропахший пылью и формалином, темную комнату со старинным секретером в углу.

Со времени прошлого визита ничего не изменилась, даже майка на хозяине квартиры была та же – синяя, растянутая, с вылинявшей пумой на груди.

– Закуску привез? – поинтересовался Михалыч.

– Пельмени.

– Сойдет. Копию с Сумочкина сделаешь? Интересное дело, очень интересное… забавно… – Михалыч застыл на пороге комнаты, вытянутое, печальное лицо, тусклые глаза чуть на выкате, ранняя лысина и ершистая темная щетина на широком подбородке. С виду – обычный алкоголик, а на деле – гений. И раз гений пригласил в свою пещеру капитана Эгинеева, значит, оно того стоит. Все знают, что Михалыч просто так приглашениями не разбрасывается. А копию с дела… ну почему бы не оказать услугу хорошему человеку.

– Тиатонин. – С умным видом произнес Михалыч полчаса спустя, гоняя по тарелке скользкий пельмень. – Тиатонин – это…

– Яд. – Красивое название моментально всплыло в памяти.

– Правильно, яд. Хороший яд, знаешь, почему хороший?

– Смертельный?

– Неа, не угадал. – Михалычу, наконец, удалось подцепить пельмень на вилку. – И аспирин может стать ядом, если сожрать десять пачек. Хороший – потому что редкий. Это тебе не пошлый мышьяк, или цианид, а тиатонин. Вслушайся, как звучит: ти-а-то-нин. Песня.

В исполнении Михалыча песня более походила на завывание осиротевшего пса, но Эгинеев, наступив на горло критике, согласно кивнул, соглашаясь, что яд действительно редкий и хороший. А еще налил по рюмке, чтобы беседа быстрее шла. Она и пошла, правда, не совсем в том направлении, на какое рассчитывал Эгинеев. Обретший благодарного собеседника Михалыч окунулся в любимую тему с головой.

– Яды, они как отпечатки пальцев. Одни дарят тихую смерть во сне, ласковую и нежную, почти неотличимую от естественной. Другие приносят судороги, третьи – паралич, четвертые – медленное угасание… Тиатонин – быстрый яд, вызывает паралич сердечной мышцы, и в целом смерть выглядит довольно естественной.

– Так может приступ?

– Приступ будет у тебя, если еще раз перебьешь. Наливай.

Эгинеев послушно наполнил рюмки. Перебивать Михалыча и в самом деле не стоило – еще обидится, прогонит и ничего не скажет, гадай потом, зачем звал.

– Это ваши коновалы отравление с приступом перепутать могут, а я – специалист. Мне она доверяет.

Кэнчээри хотел спросить, кто «она», а потом вдруг понял: смерть, единственная подруга и советчица Михалыча.

– Пожелтевшие кончики пальцев, как у курильщика, только кожа мягкая. Синеватые пятна на языке, точно покойный ел черничное варенье, и кой-какие анализы… все просто, нужно лишь слушать, что говорит она. Вот ты ее не слышишь, хотя и не смеешься над глупым Михалычем. Думаешь, я не знаю, чего они за спиной говорят? Меня шизофреником считают, а тебя – дикарем. Только я тебе скажу – ты инстинктивно понимаешь то, до чего они разумом дойти не способны. И я чутьем ее слышу, будто шепчет кто-то: сделай то-то и то-то. Делаю. Получается. Иногда самому страшно до жути: а вдруг она платы потребует? – Всхлипнув, Михалыч опрокинул рюмку, занюхал куском хлеба и совсем уже другим голосом продолжил:

– Тиатонин – яд растительного происхождение, алкалоид, смертельная доза довольно высока – около пятидесяти микрограмм, с другой стороны не имеет ни вкуса, ни запаха, температура, влажность, присутствие других веществ практически не влияет на его структуру и свойства. Таким образом, тиатонин совершенно спокойно можно