Шарль Эксбрайя - Жвачка и спагетти Страница 4

– Может быть...

Лекок вмешался в разговор:

– Что говорит судебная экспертиза?

– Экспертиза, синьор? Ничего не говорит, по той простой причине, что туда не обращались.

– Не обращались? А если это убийство?

– Правильно! А если нет? Участковый комиссар не может себе позволить беспокоить этих господ по пустякам.

Сайрус А. Вильям с трудом верил своим ушам.

– Тело вы оставили на месте под охраной Морера, господин комиссар?

– Оставить на месте, где дети гуляют? Вы соображаете, что говорите, синьор?

– Но, послушайте, а следы вокруг тела, а его положение, ну, словом, улики, которые можно обнаружить?

Тарволи пожал плечами.

– Это в романах так, синьор Лекок. Мы тут работаем попросту.

Сраженный такой безответственностью, Сайрус А. Вильям не проронил более ни слова и замкнулся в суровом молчании, обдумывая про себя мстительные строки, в которых он заклеймит халатность веронской полиции. Ромео Тарчинини спросил:

– Женщина, которая обнаружила труп...

– Это сеньора София Меккали. Она привратница в доме 423 на Виа Филиппини.

– Ну что ж! Навещу ее, пожалуй. Идете, синьор Лекок?

Глава II

Подобно крестьянину, который, устав копать, переводит дух, опершись на лопату, синьора София Меккали, опершись на метлу, которой она мела тротуар, отвечала на вопросы остальных привратниц виа Филиппини, собравшихся вокруг нее. Вот уже тридцать пять лет синьора Меккали была оракулом виа Филиппини, и ни одна из ее товарок не сделала бы и шагу, не спросив предварительно ее совета.

Меккали только что начала в двадцатый примерно раз свое повествование о трупе на берегу Адиче, с каждым повторением обретавшее все более яркие краски, когда автомобиль комиссара Тарчинини остановился около группы увлеченных слушательниц. Ромео вышел первым, за ним Сайрус А. Вильям. Следователь с величайшей учтивостью снял шляпу и громогласно осведомился:

– La signora Meccali, per favore?

Привратницы недовольно покосились на чужака, тут же, впрочем, смягчившись: жительницы Вероны питают слабость к элегантным мужчинам. Но Меккали, раздосадованная тем, что перебили ее искусно построенный монолог, отвечала весьма сухо:

– Это я. Чего вы от меня хотите, синьор?

Женщины инстинктивно расступились, очищая поле битвы. Тарчинини склонился перед привратницей, как перед английской королевой. Такая учтивость очень подняла его шансы, и слушательницы просто онемели от восторга, когда комиссар представился по форме:

– Следователь уголовной полиции Ромео Тарчинини.

Лекок, наблюдавший эту сцену, отметил, что если бы целью его коллеги было оповестить о своем визите весь квартал, он не мог бы найти лучшего способа. Все у этих итальянцев не по-людски! Меккали, потрясенная внезапно выпавшей ей честью, выпрямилась во весь свой внушительный рост и, глянув свысока на своих товарок, сразу низведенных до уровня мостовой, сделала что-то вроде реверанса, показав, что тоже знает обхождение, и проронила голосом, дребезжащим, как тимпан:

– Не угодно ли следовать за мною, синьор комиссар?

И, не удостоив ни единым взглядом изнывающих от любопытства подруг, величественно двинулась в свою каморку в сопровождении Тарчинини, за которым поплелся и Сайрус А. Вильям.

Каморка синьоры Меккали напоминала пещеру с тусклым, мутным освещением. Жалким украшением ее служили десятки обленивших стены фотографий, где покойный король Виктор-Эммануэль соседствовал с Тольятти, а Фанфани составлял компанию Лоллобриджиде, с которой не сводил глаз Иоанн XXIII. Меккали любила искусство ради искусства и стояла выше межпартийных разногласий.

Комиссар представил своего спутника, синьора Меккали предложила гостям сесть и выпить по стаканчику aqua di Firenze[9] для подкрепления сил. Они согласились, но при виде сомнительного сосуда, из которого ему предстояло пить, Сайрус А. Вильям почувствовал дурноту и отказался, сославшись на недомогание. Меккали удивилась, но Тарчинини, желая избежать недоразумений, поспешил объяснить:

– Е un americano... No ha l'abitudine...[10]

Привратница повторила:

– Е un americano...

И столько снисходительной жалости было в ее словах, что Лекоку они показались новым оскорблением, и он чуть не выскочил вон. К счастью для итало-американских отношений, комиссар уже переходил к делу:

– Итак, синьора, нынче утром вам пришлось испытать жестокое потрясение?

– Ах! Gesu Cristo![11] Мне этого не забыть до конца моих дней! Потрясение, синьор комиссар, потрясение, способное убить на месте, особенно если у человека такое больное сердце, как у меня!

И она поскорее калила себе еще стаканчик aqua di Firenze, чтоб поддержать свое больное сердце.

– Я вас понимаю, синьора, это, наверное, было ужасно.

– Хуже, синьор, хуже! Это просто... Слов нет, чтоб передать, что я испытала!

Сайрус А. Вильям сидел как на иголках. И это – следствие! Так могли действовать разве что в средние века!

– Может быть, вы расскажете, синьора, как это произошло?

– Надо вам сказать, что каждое утро, чуть я проснусь часов в шесть, в полседьмого – с тех пор, как я овдовела, а тому уж срок немалый, потому что мой бедный муж (да будет ему Мадонна заступницей перед Богом, ведь Рафаэле при жизни был сущим пропойцей) умер тридцать два года назад в Пентекоте – я первым делом протягиваю руку поверх одеяла, чтобы погладить Ромео.

Лекок подскочил:

– Еще один?

Те двое поглядели на него строго.

– Еще один Ромео?

Тарчинини, улыбаясь, шепнул:

– Я вас предупреждал, синьор, в Вероне вы не раз услышите это имя.

А синьоре Меккали, недоумевавшей о причине волнения Сайруса А. Вильяма, комиссар повторил обычное объяснение:

– Е un americano...

Лекок постиг унизительную истину: эти двое итальянцев смотрят на него примерно так, как его бостонские сограждане на алабамских негров – с презрительной снисходительностью. Он был глубоко уязвлен и решил больше не открывать рта. Тем не менее синьора великодушно пояснила:

– Ромео – это мой кот, синьор; превосходное животное и мой лучший друг! Обычно по ночам он от меня не уходит, но в мае месяце его дома не удержишь, и я оставляю окно приоткрытым, чтоб он мог вернуться. Так вот, сегодня утром нет Ромео. Ну, София, говорю я себе, с Ромео что-то случилось; и, накинув пальто на ночную рубашку, выхожу и принимаюсь звать кота. Я знаю его привычки, так что сразу пошла к Адиче по тем улицам, где он обычно гуляет. Я не переставала звать Ромео, как вдруг мне послышалось жалобное мяуканье моего голубчика! Кинулась я на голос и нашла его, наконец: шерсть дыбом, а когда я хотела взять его на руки да поругать за неблагодарность и за беспокойство, которое он мне причинил, я споткнулась о тело, распростертое на земле.

Голос Меккали прервался, она была близка к обмороку. Во избежание этого Тарчинини поспешил налить ей стакан aqua di Firenze, который та залпом осушила. Восстановив свои силы, она продолжала:

– Я сперва подумала, что это какой-то бродяга, и выругала его как следует! Но, удивившись его неподвижности, я наклонилась... Ах, Боже мой!.. это зрелище будет преследовать меня до самой смерти, клянусь вам!.. Я увидела кровь! Как я кричала, синьор комиссар, вы не представляете, я кричала невесть сколько времени, пока наконец не прибежал полицейский с несколькими любопытными. Этот полицейский был очень вежлив, хотя сначала вообразил, что это я убила того беднягу! Вы только подумайте! Я живо поставила его на место, и он извинился. Я приняла извинения и пошла домой сварить себе крепкого кофе. Мне это было совершенно необходимо.

– Вы, случайно, не заметили, синьора, пистолет, из которого застрелился несчастный, был около него?

– Нет, синьор комиссар, я была так потрясена, что только кричать и могла.

– Я вас понимаю, синьора, и на вашем месте, наверное, поступил бы так же.

Сайрус А. Вильям подскочил. Офицер полиции признается посторонней женщине в недостатке хладнокровия – неслыханно! Одного этого было бы достаточно, чтобы Тарчинини вылетел из бостонской полиции, если бы, упаси Бог, в ней состоял.

Тарчинини распрощался с синьорой Меккали со множеством поклонов и комплиментов, на которые добрая женщина отвечала не меньшими любезностями. Все это напоминало бесконечный, разыгрываемый как по нотам балетный номер. Лекок был не в состоянии долго терпеть этот дурацкий спектакль. В Бостоне фараон при прощании подносит палец к козырьку и буркает что-то сквозь жевательную резинку – что-то таксе, чего на памяти человечества никто еще не разобрал, но что ради экономии времени сходит за любезность. Он твердо взял комиссара за локоть:

– Так мы идем?

Те двое резко остановились. Они не привыкли к подобным манерам. Меккали, которой испортили такое удовольствие, чуть не вспылила, но Тарчинини предотвратил бурю, заметив лишний раз конфиденциальным тоном: