Даниэль Пеннак - Людоедское счастье Страница 4

Мм-да, список получается длинный: разнорабочий, бармен, шофер такси, учитель рисования в частной школе, агент по изучению спроса… Что-то еще, наверно, было? Ну а теперь вот служба технического контроля в Магазине.

– Давно?

– Четыре месяца.

– Нравится вам эта должность?

– Работа как работа. Делаешь на пять кусков, платят десять, зато долбают на все пятнадцать.

(Надо же придать разговору философское звучание!)

Записывает.

– Вчера вы ничего не заметили необычного?

– Заметил. Бомба взорвалась.

Тут он все-таки поднимает голову и смотрит на меня. Но уточняет все тем же невозмутимым тоном:

– Я имею в виду – до взрыва.

– Ничего.

– Вас, кажется, вызывали три раза в бюро претензий!

Ага, вот и дошли до дела. Я ему рассказываю про газовую плиту, пылесос и взбесившийся холодильник. Он лезет во внутренний карман и затем кладет передо мной план Магазина.

– Где находится бюро претензий?

Я показываю.

– Значит, вы прошли по меньшей мере три раза мимо отдела игрушек?

Смотри-ка, соображает!

– Действительно.

– Вы там останавливались?

– В последний раз – да, секунд на десять.

– Не заметили ничего необычного?

– Ничего, если не считать, что в меня целились из танковой пушки АМХ-30.

Молча записывает, закрывает авторучку, одним глотком допивает кофе вместе с гущей, встает и говорит:

– Пока все, не уезжайте из Парижа – могут возникнуть дополнительные вопросы; до свидания, спасибо за кофе.

Вот так. Не только в кино бывает, что люди долго смотрят на закрывающуюся за кем-то дверь. На нас с Джулиусом личность инспектора Карегги произвела неизгладимое впечатление. Этот парень далеко пойдет. Если не остановят. Но главное – я уже знаю, что расскажу сегодня вечером ребятам. Вот это самое. С той лишь разницей, что реплики будут сверкать, как шпаги, отмеченные печатью неотразимого сарказма, собеседники расстанутся со смешанным чувством ненависти и восхищения, а легавых будет двое – два крутых бойца моего изобретения, которых ребята уже хорошо знают: один – маленький, косматый, уродливый, как гиена, а другой – огромный и совершенно лысый, «лицо которого украшено густыми бакенбардами, ниспадающими как восклицательные знаки на мощные челюсти».

– Жиб-Гиена и Бак-Бакен! – закричит Малыш.

– Жиб по имени, Гиена по прозвищу, из-за своей морды, – уточнит Жереми.

– Бак по имени, Бакен по прозвищу, из-за своих бакенбард, – добавит Малыш.

– Кровожаднее, чем Эд Гробаньяр, и еще больший псих, чем Деревянный Чех!

– Они друзья? – спросит Клара.

– Пятнадцать лет не расстаются. А сколько раз они спасли друг другу жизнь, уж и не сосчитать.

– А тачка у них какая? – спросит Жереми, заранее предвкушая ответ.

– Розовый «Пежо-504» с откидным верхом, шесть цилиндров в две линии, проворный, как щука.

– Под каким они знаком родились? – спросит Тереза.

– Оба Скорпионы.

После ухода Карегги спускаюсь вниз, к ребятам. Рождественская елка, как говорится, сияет мириадами огней. Жереми и Малыш кричат, как чайки, посреди океана подарочных оберток. Тереза, профессионально нахмурив брови, перепечатывает мой вчерашний рассказ на новехонькой машинке с «ромашкой». Лауна, пришедшая с праздничным визитом, сидит расставив ноги, как будто она уже по крайней мере на седьмом месяце, и со слезами на глазах созерцает эту семейную идиллию. Лорана нет – что бы это значило? Клара плывет мне навстречу в умопомрачительном трикотажном платье, от которого ее тело кажется языком пламени. В руке у нее старая «лейка», на которую она вот уже три или четыре года глядела с молчаливым вожделением и которую в конце концов я решил ей пожертвовать: раз уж девочка так любит фотографировать… А платье выбрал Тео. В этой области всегда надо доверяться мужчинам, которые предпочитают мужчин (впрочем, может, это и предрассудок).

– Бенжамен, это тебе.

Она протягивает мне что-то очень красиво упакованное. В бумаге со звездочками – картонная коробка, в коробке – пакет из шелковой бумаги, а в пакете – пара домашних туфель, отделанных пушистым белым мехом. Именно такие мне хотелось иметь. Да, Рождество есть Рождество.

5

На следующий день, двадцать шестого, надо снова впрягаться. Как обычно, Джулиус провожает меня до метро Пер-Лашез, а затем идет шататься по Бельвилю, в то время как я еду зарабатывать ему на похлебку. Новенький мячик, мокрый от слюны, крепко зажат у него в зубах с позавчерашнего вечера.

В газете, которую я купил по дороге, длинный репортаж о «чудовищном покушении в Магазине». Но так как один убитый – это не впечатляет, автор описывает, что было бы, если бы число жертв исчислялось десятками. (Хотите увидеть сон – проснитесь…) Но в конце статьи лихой журналист все-таки сообщает кое-какие сведения о погибшем: шестьдесят два года, владелец гаража в Курбевуа, почтенный коммерсант, о кончине которого скорбит весь квартал, но который, «к счастью, был холостяком и не имел детей». Ей-Богу, так и написано: «который, к счастью, был холостяком и не имел детей». Оглядываюсь по сторонам: то обстоятельство, что, «к счастью», его величество Случай предпочитает мочить холостяков, как будто не слишком тревожит обычную метрошную публику. Это так меня развеселило, что я вышел на площади Республики и остаток пути проделал пешком. Зимнее утро – темное, липкое, холодное, многолюдное. Париж похож на большую лужу, в которой вязнут желтые огни автомобильных фар.

Я боялся, что опоздаю, но Магазин, кажется, опаздывает еще основательнее. С железными шторами, опущенными на гигантские витрины, он напоминает судно на карантинной стоянке. Из котлов в его чреве сочится пар и расползается клочьями в утреннем тумане. Однако свет, пробивающийся то тут, то там, свидетельствует, что сердце корабля бьется, жизнь внутри идет. Вхожу, и тотчас же меня захлестывает море света. Это каждый раз так: чем темнее и мрачнее на улице, тем ослепительнее сверкает все внутри. Это сияние, которое бесшумным водопадом обрушивается с вершин Магазина, отражается в зеркалах, вспыхивает в полированном металле, в стеклах, в искусственном хрустале, течет по проходам и пудрит вам мозги, – это сияние не освещает, оно создает свой мир.

Я думаю об этом, пока проворноперстый полицейский обшаривает меня с ног до головы и, убедившись наконец, что я не атомная бомба, пропускает внутрь.

Я не первый пришел. Большая часть служащих уже толпится в проходах первого этажа. Все смотрят вверх. У женщин – а их большинство – глаза подозрительно блестят, как будто они внимают непосредственно Святому Духу. Там, наверху, на командном мостике, Сенклер вещает в микрофон. Он считает своим долгом отметить «образцовое поведение персонала» во время последних «событий». От имени дирекции Магазина он выражает искреннее сочувствие господину Шантредону – тому хмырю, который своим горбом разбил витрину с косметикой и теперь зализывает болячки в больнице. Он приносит свои извинения тем, кого вчера навестила полиция. Все служащие должны будут подвергнуться допросу, «включая дирекцию», с единственной целью «предоставить следствию все сведения, необходимые для успешного завершения».

Что касается его, Сенклера, он абсолютно исключает, что злодеяние могло быть совершено кем-нибудь из его сотрудников. Ибо мы не его служащие, а именно сотрудники, как он имел честь заявить на заседании Административного Совета. Тысяча извинений уважаемым сотрудникам за небольшую проверку при входе. Он сам ее прошел, и покупателям тоже придется ее проходить все то время, пока не кончится расследование.

Смотрю на Сенклера. Такой молодой, такой красивый, он быстро вскарабкался наверх. Парень из тех, кто мягко стелет. В высшей коммерческой школе, которую он окончил, ему прежде всего поставили голос и научили одеваться. Все остальное пришло само. Он говорит почти ласково, и взгляд его под светлой челкой тоже ласковый, даже немного грустный. Неуютно ему, бедному, в Магазине. Его ближайшие сотрудники – заместитель по кадрам, заведующие секциями – типичные держиморды, и вид у них гораздо более соответствует должности. Все они выстроились в ряд вдоль золоченой балюстрады второго этажа, скорчив подходящие к случаю рожи. Кажется, что, хорошенько прислушавшись, можно услышать, как на их ответственных грудях растут медали. От этой мысли мне становится смешно. Смеюсь. Тип, который стоит передо мной, оборачивается. Это Лесифр, профделегат ВКТ[2] собственной персоной и в своем амплуа.

– Будет тебе, Малоссен, заткнись!

Я смотрю на толпу, застывшую в верноподданническом экстазе, затем на голый затылок Лесифра, затем снова на официальную трибуну. Да, у него точно какой-то дар, у Сенклера. Что-то он понял такое, чего мне не понять никогда.

Я решил, что проповедь обойдется без меня, и отправился в раздевалку. Прихожу, открываю металлический шкаф, достаю служебный костюм. Он принадлежит не мне, а фирме. Костюмчик не совсем уж дерьмо, но и элегантным его тоже не назовешь. Что-то в нем есть казенное, старомодное, слишком правильное. Костюм человека, который мечтает завести себе другой. Я держу его перед собой, как будто вижу в первый раз. Мои размышления прерывает насмешливый голос: