Вячеслав Костиков - Errare humanum est Страница 5

И чего уж совершенно никто не ожидал: оказалось, что в детстве Ширинкин видел самого Гиляровского. Ну, тут уж вообще пресса всколыхнулась. Люсина-Рюмина поощрили как первооткрывателя недельной путевкой в Дом творчества. Но отдыхать не дали: Сидором заинтересовалось телевидение. Заказали сценарий. Люсин-Рюмин возликовал и стал всерьез подумывать о постройке кооперативной квартиры. Но слава Ширинкина на этом не кончилась.

Каждый, кто хоть немного знаком с газетной бухгалтерией, знает золотой закон газетного листа: написал сам, привлеки нештатного автора. У Люсина-Рюмина в этом смысле всегда была недоработка.

Не успел Люсин-Рюмин просадить в Доме журналиста заработанный на Ширинкине гонорар, а редактор уже намекает: неплохо бы-де, чтобы Ширинкин и сам для нас написал. А то что же, выходит, он у тебя и книголюб, и разночинец, и друг писателей, а строчки для нас не напишет. Общественность этого не понимает.

Пришлось Люсину-Рюмину идти на поклон к Сидору: выручай, друг Ширинкин, газету. И Ширинкин стал выручать. Да так, что вскоре стал любимцем газеты. Пришлось специально для него заводить новую рубрику: «Новости из бань». Новостей было много. Да это и понятно: сколько людей ходило к Ширинкину — столько знаменитостей. Каждый что-нибудь под бритвой да расскажет. Да и сама банная жизнь не стояла на месте и радовала газету новостями: то из НИИбыта привезут на полевые испытания веник из новых пород дерева, то консервированный пар с запахом дикого меда, то складные шайки. Да мало ли что может придумать раскрепощенный ум!

Люсин-Рюмин ликовал, особенно когда открыл в Сидоре непревзойденный, гениальный дар выдумывать вопросы. Нужен, скажем, Люсину-Рюмину гонорар, чтобы купить рубашку, — он к мозолисту: Сидор, выручай! И на следующий же день приходит в газету письмо: мол, не могла бы дорогая редакция рассказать, будет ли в грядущей пятилетке в Бауманском районе открыт новый виварий. Ясное дело, Люсин-Рюмин берет за бока исполком и дает краткий, рублей эдак на 15, ответ с развернутым рассказом о вивариях и о жизни в них пресмыкающихся гадов. Была некогда в газете чахлая рубрика «Читатель просит рассказать». Но читатель вел себя вяло, интересуясь все больше, когда возле него откроют станцию метро или фабрику-кухню. С появлением Ширинкина все изменилось: рубрика заиграла, как бриллиант «Граф Орлов».

Орудуя бритвой, Ширинкин жаловался на жизнь. Постарел ли Сидор Иванович, сильна ли стала конкуренция или просто грянуло невезение, но рукописи шли мимо него.

— Сезон, сезон теперь не тот. Сидор Иванович, — успокаивал его Гурмаев. — Народ на дачах, на курортах, в санаториях. Вот подожди осени. А теперь книголюб отдыхает…

— Это так… — кивал головой Ширинкин. — Но настоящий книголюб отдыха не знает. Покой ему только снится. Вот вы отчего не едете на курорт?

— Я — другое дело. Мне на юг нельзя. У меня дача. Жена ремонт затеяла, — тяжело вздохнул профессор. — Ты меня, Сидор, в следующую пятницу не жди. Я колодцем заниматься буду…

— Колодец — это хорошо, — одобрил Сидор, укладывая в футляр инструмент. — А у меня вот плохо, — пожаловался он. — На этой неделе три раза на толкучку выходил, и все попусту. Вы-то как?

— Рукописи «Дубровского» купил, — обронил Гурмаев. Он уже обул ботинки и теперь, кряхтя и наливаясь кровью, завязывал шнурки. Взглянув краешком глаза на мозолиста, он пожалел о том, что проболтался. Ширинкин был бледен, как пяточная мозоль.

— Собственной Александра Сергеевича руки? — хрипло спросил он.

— Собственной, собственной, — нехотя ответил профессор.

Он ожидал всего: изумления, восторга, наконец, просьбы продать манускрипт. Но не этого же: Сидор был точно в полуобморочном состоянии. О возможности продажи «Дубровского» он даже на заикнулся.

Футляры с бритвами вывалились у него из рук. Он с горем пополам побросал все в ящик и, не попрощавшись с Гурмаевым, выскочил вон.

Дачники

Долго будет помнить Николай Николаевич Гурмаев это знойное лето одна тысяча девятьсот… впрочем, не важно какого года.

Неприятности начались уже с ранней весны, когда жена поехала на подмосковную дачу раскрыть розы.

Вернулась она на взводе.

— Что случилось, Галюша? — спросил обеспокоенный Гурмаев.

— У всех дачи, как дачи, — утирая слезы, всхлипывала Галина Еремеевна, — а у нас черт знает что!

— Да скажи, ради бога, что произошло?

А дело было вот в чем: уже давно, несколько лет назад, начал гнить пол на крыльце и к нынешней весне прогнил окончательно. Галина Еремеевна, войдя на крыльцо, провалилась и довольно больно ушиблась.

Дача эта простояла без ремонта уже пятнадцать лет. В первые поры Николаю Николаевичу было вообще не до нее. Он был еще сравнительно молод, только что защитил докторскую, и устройство дачи его нисколько не волновало. Он даже не хотел брать участок.

Галина Еремеевна сама занималась покупкой материалов, рабочими, сама выбирала место для фундамента. Она спорила, горячилась, ездила на какие-то консультации и даже читала учебник строительного техникума. По прочтении оного у нее сложились собственные незыблемые представления о фундаментах, опалубках, отсыпке (как оказалось, весьма сомнительные), но спорить с ней было трудно, и рабочие рыли там и так, как ей казалось нужным и правильным. Нужно же ей было то, чтобы дом их и расположением, и видом не был похож на соседние дома. Потому и получилось, что у всех дома стояли в глубине, а у Гурмаевых у самого забора, у всех дома были одноэтажные, но с большими удобными верандами, у Гурмаевых же дом вылез в полтора этажа, без веранд и на очень низком фундаменте. Во время строительства землю из-под фундамента везде разносили по участку. Гурмаева же решила, что сыпать глину на хорошую землю смешно и глупо, и велела валить ее внутрь фундамента, под дом, — так, казалось ей, будет теплее. В результате у всех соседей в домах было сухо, так как подпол хорошо продувался, у Гурмаевых же дом просыхал только к середине лета.

Но, несмотря ни на что, Галина Еремеевна дачу любила, гордилась ею, и, когда летом с хорошей погодой вся семья перебиралась за город, она трудилась на участке и по дому неустанно и несла нелегкий крест подмосковной дачной жизни с улыбкой Марфы Великомученицы.

Вот почему, когда встал вопрос о капитальном ремонте дачи и Гурмаев, испугавшись беспокойства, заикнулся о том, чтобы дачу продать, Галина Еремеевна не только отвергла эту идею, но и представила мужу целый список дополнительных улучшений. В соответствии с этим списком, помимо основных работ, надлежало: оборудовать погреб, где можно было бы хранить клубни георгинов, переложить печь наподобие камина и в довершение всего вырыть индивидуальный колодец: вода, которой пользовались все, пахла, казалось Галине Еремеевне, лягушками.

Не знаю уж почему, но труднее всего Гурмаеву достался колодец.

После долгих поисков и телефонных звонков на заводе железобетонных изделий где-то под Загорском нашелся человек, который согласился отпустить нужное количество бетонных колец. Нелегко далась и подвозка их к даче. Гурмаеву пришлось целый день проторчать возле заводских ворот в ожидании левака. Наконец, уже к вечеру, его окликнули.

— Куда повезем? — поинтересовался шофер.

Гурмаев ответил.

— Ну вот что, папаша, — по-деловому объяснил Гурмаеву шофер. — Четыре красненьких — и дело в ажуре. Для ровного счета пять.

— Пять чего? — не понял Гурмаев.

— Эх, счастливый вы, папаша, человек, — вздохнул шофер. — Вы кем же будете?

— Я Гурмаев, — представился Николай Николаевич, — ортопед. А вы?

— А я Степа, — скромно отрекомендовался шофер.

Через полчаса профессор уже трясся в разогретой

Степкиной кабине и, оглядываясь назад, видел, как шедший сзади автокран приветливо кивает ему стрелой.

— У вас что же, и расценки существуют? — выспрашивал он у Степки.

— А как же? Сами-то, небось, тоже берете? Сколько, если не секрет?

— Рубль пятьдесят за прием.

— Не густо, — посочувствовал, Степка. — Это что ж, по госпрейскуранту?

— Конечно.

— Ну а если без государства, с полным сервисом? Тоже рубль пятьдесят?

— Ну зачем же? — пожал плечами Гурмаев. — Тут зависит от характера услуги, от положения человека, от его достатка: Да мало ли от чего. И в любом случае содержимое конвертика определяет сам пациент.

— Вон оно как, — мечтательно протянул Степа. — Поглядел на ногу и пожалуйста вам — хрустящий конвертик. Нет, нам так нельзя. Культуры не хватает, — сокрушенно вздохнул он. — Ой как не хватает! Да и грубость, конечно, заедает. Нанюхаешься бензину за день, естественно, никакого уважения к человеку уже не имеешь. Эх, как бы я уважал людей на вашем, товарищ профессор, месте! Я ведь как понимаю жизнь: во всем должна быть взаимность. У нас вот в продмаге табличку повесили: мол, будьте взаимно вежливы. Ну а если эта самая Любка на двести граммов ветчины сто пятьдесят валит чистого сала? Да еще грудью норовит на весы прилечь — что бы вот вы сделали в подобном случае?