Клод Изнер - Леопард из Батиньоля Страница 52

Джина многому научилась за годы скитаний. И главное, что она узнала, — разлука с близкими и родиной дает возможность день за днем переосмыслить свое прошлое, оценить прожитое время, каждое его мгновение, начиная с младенчества. Такое самонаблюдение неизбежно и беспощадно открывает то, что раньше воспринималось только на подсознательном уровне, дает панораму побед и поражений. И вывод неутешительный — счастливые и печальные периоды жизни, борьба, разочарования и обретения кажутся такими ничтожными, если смотреть на них оттуда, куда они тебя привели, что в пору прийти в отчаяние.

Джина приблизилась к зеркалу. Сорок семь лет, несколько серебристых нитей в по-прежнему роскошной рыжей гриве. Морщинки, слегка увядшая кожа на шее. Но фигура все так же стройна. Способна ли она еще понравиться мужчине? Джина медленно расстегнула блузку, юбку, расплела шнуровку на корсете. Одежда скользнула на пол. Собственная нагота, отраженная в зеркале, показалась ей хрупкой, словно стебелек травы, схваченный первыми заморозками. Она распустила волосы, тряхнула головой, чтобы они разметались по плечам. Так лучше. Летний свет не пробивался сквозь тяжелые занавески, и в полутемной комнате скорбный труд времени был не столь заметен — из зеркала смотрела прежняя Джина с крепкой высокой грудью и крутыми бедрами, она просыпалась внутри другой, живой Джины, стоящей напротив, наполняла ее ностальгией и любовным томлением. Женщина провела рукой по животу. Коснутся ли его снова мужские ладони? Прошепчет ли мужской голос слова любви? Пинхас был ее единственным мужчиной. Сможет ли она, осмелится ли заняться любовью с кем-то еще?

Джина не помнила, когда в ее мыслях поселился Кэндзи Мори. Возможно, когда она стала замечать, что у нее учащается сердцебиение в его присутствии. Смешно! Какой-то японец…

Она собрала одежду, отложила корсет, накинула блузку. «Слишком поздно», — сказала себе, надевая юбку. А потом подумала, что в ее возрасте и положении вполне можно позволить себе помечтать, раз больше ничего не остается.

Джина застегнула юбку и выглянула в окно. Город, обступивший парк Бют-Шомон, казался таким близким. Он словно напирал со всех сторон, в нем чудилась какая-то смутная угроза…

В витрине точно на параде выстроились алые кюлоты, небесно-голубая, отороченная каракулем венгерка с брандебурами,[107] каска с султаном и сапоги, начищенные так, что в них можно было смотреться как в зеркало.

— Вот удача, патрон, ателье по пошиву военной формы все еще работает! — констатировал Жозеф и потянул дверную ручку.

От тяжелого нафталинно-гуталинного духа перехватило горло. Они с трудом пробрались к прилавку, прокладывая путь среди мундиров, фуражек, киверов, эполет, сабельных ножен, темляков с кистями, генеральских седел малинового бархата и прочей амуниции. Женщина в белом шиньоне раскладывала на лакированной столешнице самую роскошную в мире коллекцию стремян — Виктор, по крайней мере, ничего роскошнее еще не видел. Их нежно и трепетно, как драгоценности, перебирал капитан с остроконечными усами, вполголоса делясь с продавщицей новостями об июльских повышениях и переводах по службе, и жаловался, что с присвоением ему очередного звания затягивают.

— Месье Нэрвен еще не вернулся из министерства, — шепнула ему женщина. — Если он услышит что-нибудь о назначениях, непременно даст вам телеграмму.

— Не сомневаюсь. Говорят, он разгадывает арканы табель-календаря почище любого астролога, — покивал в ответ капитан.

— Господа, могу я быть вам чем-нибудь полезен? — осведомился сутулый приказчик.

— О, у нас всего лишь пара вопросов, — отозвался Виктор, отходя от прилавка. — Здесь после войны работала некая Эрнестина Гранжан. Вы ее не помните?

— Я сам здесь служу с восемьдесят шестого, так что увы. Но думаю, мадам Руврэ сумеет вам помочь.

Капитан наконец обзавелся шпорами и покинул лавку. Женщина в белом шиньоне освободилась.

— Эрнестина Гранжан? — подняла она бровь. — Милостивый государь, она давным-давно уехала из города. Вышла замуж за клерка из нотариальной конторы, и он увез ее в Туркуэн. Эрнестина прислала нам оттуда открытку, в которой сообщила о рождении первенца, и с тех пор от нее ни слуху ни духу. Меня это немало удивило.

— Что именно? Что она перестала подавать весточки о себе?

— Нет, что вышла замуж за штатского. Попросту говоря, Эрнестина все больше за штаны с лампасами хваталась, из-за нее у нас тут целые полки маршировали. Впрочем, ничего не скажешь, девица была хоть куда.

— А не припомните ли вы среди ее воздыхателей некоего Поля Тэнея?

— Ах, милостивый государь, кабы я помнила всех ее воздыхателей, впору было бы составлять справочник по мужской части населения Парижа.

— Собственно, мы ищем ее брата, Леопольда Гранжана. По семейному делу…

— Да-да, Леопольда я помню. Не знаю, что с ним сталось. А раньше он работал в типографии на улице Мазарини. Тот еще был оболтус — любовницы, долги… Уж сестра с ним горя хлебнула. Сомневаюсь, что он взялся за ум.

— Вы сказали, типография на улице Мазарини?

— Рядом с кабаком, Леопольд там каждый вечер проводил время с компанией таких же охламонов за игрой в буйот.[108]

Типография, где во времена империи Леопольд Гранжан начинал трудовую жизнь, ныне превратилась в фабрику по производству игральных карт. У входа стоял воз листов бумаги с водяными знаками из Национальной типографии, его под присмотром владельца заведения, краснолицего южанина, разгружали двое работяг. Виктор изложил цель своего визита — они с Жозефом, дескать, разыскивают наследников недавно почившей мадам Гранжан, уроженки Жуи-ан-Аргон в департаменте Мёз.

Выслушав его, фабрикант Киприан Планьоль промокнул лоб огромным клетчатым платком и сказал с певучим южным акцентом:

— Сейчас помогу этим верзилам перетащить барахло внутрь и буду к вашим услугам. Да вы заходите.

В помещении, куда вошли Виктор и Жозеф, все пространство было занято большими столами, на которых работники раскладывали плотные листы серого картона — они назывались «этресс» — и придавали им дополнительную прочность листами «таро», призванными служить «рубашками». Цилиндрические прессы намертво скрепляли два слоя, затем на другом оборудовании на лицевую поверхность наносились контуры рисунка и краски, поверх — особый лак, и тогда уже циркулярные ножи нарезали карты. Жозеф расчихался от резкого запаха химикатов и пропустил все технические подробности, которые излагал им с Виктором освободившийся Киприан Планьоль, очень гордившийся своим хозяйством.

— Дело-то вроде нехитрое, и торговля идет хорошо, да вот чиновники житья не дают, — пожаловался он под конец. — Количество листов бумаги с водяными знаками, которые нам поставляет госведомство… а печатают-то их у черта на куличках, в Тьере… Почему не в Пюи-де-Дом или в какой-нибудь Патагонии, скажите на милость?.. Так вот, количество этих листов, понимаете ли, должно в точности соответствовать количеству листов с трефовыми тузами и валетами, которые выходят из нашей типографии! — Он любовно огладил карточную колоду, уже обработанную мастером, который наносил на срез уголков позолоту. — Но когда смотришь на результат…

— Тот же метод используется при золочении обрезов книг, — заметил Виктор.

— Верно, месье Легри! Сразу видно образованного человека! А вот угадайте, что происходит с бракованными картами?

— Может, школьники на них тренируются? — предположил Виктор.

— Не угадали! Их продают на вес через налоговое ведомство изготовителям упаковки для нуги и трубок для петард! Впрочем, я совсем вас заболтал. Идемте, вам нужно побеседовать с мамочкой.

Они гуськом прошли по коридору, и Киприан Планьоль заглянул на кухню, где миниатюрная смуглянка в огромном сборчатом фартуке колдовала над клокотавшим на плите варевом, от которого исходил убийственный аромат чеснока и перца.

— Магали, где мамочка?

— В гостиной, наверно.

Жозеф, едва продышавшийся от химикатов, снова расчихался, и это помешало ему указать Виктору на тот факт, что «римские свечи», подобранные им в мастерской Пьера Андрези, по всей вероятности изготовлены из бракованных колод.

Та, кого Киприан Планьоль называл «мамочкой», оказалась его супругой — полная брюнетка в темно-синем платье восседала на диване, и фабрикант смотрел на нее влюбленным взором.

— Сладкая моя, гости интересуются одним молодым человеком, который работал в штате типографии до того, как мы ее купили.

— Ай-ай, Киприан, таки посмотри, на кого ты похож! Опять извазюкался как поросенок! Присаживайтесь, господа. — Мадам с изяществом мамонта пересела в глубокое кресло, уступив гостям диван. — Выпьете анисовки? Таки жара стоит как в Мартиге![109]