Елена Толстая - Фартовый человек Страница 10

Фима ушел от Рахили совершенно плененный. На свой счет он иллюзий не строил: невысокий, щуплый, с плаксивой нижней губой, он имел такой вид, словно собирался вот-вот помереть от чахотки. Хотя на самом деле не собирался. Чтобы такая девушка, как Рахиль Гольдзингер, обратила на него внимание, Фиме придется опутать ее настоящей сетью интриг, прижать к стене, обременить благодеяниями и в конце концов объявить, что у нее нет другого выхода, кроме как дать согласие на брак.

Закрыв за Фимой дверь, Рахиль повернулась к Марусе и произнесла с нескрываемой насмешкой:

– Он думает, мишугине коп,[3] что я из одной только чистой благодарности за него выйду. Видала, какими глазами на меня смотрел? Ну, пусть сперва сделает мне новые бумаги и устроит на фабрику.

Маруся засмеялась и уселась на стул возле окна – пришивать воротничок на свое лучшее синее платье.

Старый уголовник Белов оказался прав: тюрьма недолго удерживала его в своих стенах. Через пару недель он столкнулся с Ленькой на улице 2-й Рождественской в Петрограде.

– Ух ты, – промолвил Белов со скучной миной, как будто ожидал чего-то подобного и совершенно не рад встрече, – ну до чего же тесный это город, Петроград. Шагу не ступить, чтобы на знакомого не наткнуться. Как дела у тебя, братишка?

Ленька отвечал спокойно, даже весело:

– Мы не жалуемся.

– Где остановился? – продолжал расспросы Белов.

– У мамаши с сестрами.

– А папаша-то жив?

– Помер давно.

– Сестры замужем?

– Нет.

– А, – вымолвил Белов, – ну хорошо.

– Для кого хорошо? – не понял Ленька.

– Да для тебя же и хорошо.

Ленька покачал головой, не понимая, к чему Белов клонит.

Белов ухватил его под руку и потащил по улице, как будто торопился вместе с Ленькой поспеть куда-то. Они прошли половину Рождественской. Белов все помалкивал и вздыхал, как будто обдумывал нечто и прикидывал, стоит Леньке про это рассказывать или же категорически не стоит.

Ленька угадывал состояние своего спутника и никак его не торопил. Потребуется – все выложит, а сочтет преждевременным – промолчит.

Белов неожиданно проговорил:

– А нагулял жирка Питер. Скоро почти как до Революции сделается. Только народишко, конечно, теперь поблохастее, не такой мясистый, да и порода обмельчала, но уже стали появляться подходящие экземпляры. – Он глубоко задумался, облизывая синеватые губы. – Что ж, так и будем это все наблюдать в бездействии? – спросил наконец Белов.

Ленька ответил не задумываясь:

– Да я уж и сам на этот счет рассуждаю.

Белов вдруг улыбнулся, показав прокуренные до коричневого цвета зубы:

– И до чего же ты, любопытно спросить, дорассуждался?

– Так, – сказал Ленька. – Это революционный момент.

– Тебя ведь из Чека выперли? – как будто опять переменил тему Белов.

– Так, – не стал отрицать Ленька.

– За что?

– Сперва-то говорили, что, мол, по сокращению штатов, а потом прямо сказали – мол, за грабеж, и никакой новой работы тебе у нас не будет, – ровным тоном, но на самом деле с глубокой горечью ответил Ленька. – Да я ведь тебе объяснял… Сто раз, кажется, говорил. Я экспроприировал у откровенной контры…

– Это я тебе объясню, – перебил Белов. – Я тебе все сейчас объясню, а ты слушай и, главное, слушай не ушами, а сердцем. Время поменялось, а ты остался на месте. Вот что произошло на самом деле. Не поспел ты за временем, Ленька. Вот почему тебя из Чека выперли, а вовсе не по обвинению в грабеже или там по сокращению штатов.

– Как это? – недоверчиво переспросил Ленька.

– Да вот и так, – вздохнул Белов. – Я самых разных времен за жизнь нагляделся, отличить такое умею… Да мне-то меняться не нужно, а вот ты оплошал.

– Я не оплошал, – огрызнулся Ленька, – я не захотел.

– Это и есть твоя оплошка, – настаивал Белов, посмеиваясь. – Закурить есть?

Ленька дал ему закурить, глядя в темноту терпеливо и сердито.

Белов попыхал папироской, вернул ее Леньке и продолжил:

– Помнишь, ты меня про мой фарт спрашивал? Я, наверное, тебе расскажу.

Ночной город смыкался над ними, и в темноте только где-то впереди горел один фонарь, и можно было кое-как разбирать разные мелочи, населявшие тьму: тумбы у подворотен, мусорные кучи.

Белов говорил вполголоса, сдержанно, как о самом обыденном:

– Редко случалось, чтобы я не ушел от полиции, а если уж попадался, так надолго в арестантах не задерживался. Прочее – как повезет. Бывало – уходил с хорошей добычей, бывало – с разной ерундой. Выходило иногда, что и обманывали меня, и в дураках оставляли. По-всякому складывалось. Только одно невозможно – чтобы была мне неволя.

Ленька сильно задышал носом. Белов уловил это, усмехнулся:

– Тебе бы тоже так хотелось?

– Кому бы не хотелось? – вопросом на вопрос ответил Ленька.

– Ты хорошо ведь понимаешь – настоящего богатства, такого, чтоб надолго, тебе не обещается, – настаивал Белов. – Ни роскоши, ни женской любви, ни верных товарищей. Тут твое личное везение. Только одно тебе гарантируется – у сыщиков водицей между пальцами проливаться.

Ленька в ночном мраке кивнул головой. Белов и это уловил.

– Будешь моим наследником, – обещал он. – Когда меня убьют, мой фарт к тебе перейдет.

– А убить тебя могут? – обеспокоился Ленька.

– Как сказать… Думаю, рано или поздно выйдет мне пуля. Тут ведь все дело на обмане замешано, – промолвил Белов задумчиво. – Я по молодости многое не понимал. Думал, все будет честно. Но в таких вещах честно не бывает… А договоренность простая: с меня причитается дань, и так, чтоб неукоснительно и аккуратно. За это я остаюсь для сыска полным недотрогой. Но тут – как с платой за квартиру: заплатить-то ты обязан, но если хозяину втемяшится тебя выкинуть на улицу – выкинет. Кричи-сопротивляйся – без толку… У кого сила, тот и вправе, – заключил Белов и с усмешкой посмотрел на молодого приятеля. – Ну так что, Ленька, берешь мое наследство?

– Беру, – не раздумывая, ответил Ленька.

– Про условия ничего прояснить не хочешь?

– Нет. Мне и так все ясно.

У Леньки не водилось такого в привычках, чтобы подолгу топтаться на месте. С Беловым к нему опять вернулась определенность – чем заниматься и при каких условиях.

– Только в банде я буду главным, – поставил условие Ленька. – Чтобы никто надо мной не командовал.

Белов тихо засмеялся:

– Конечно, Леонид Иванович, ты будешь главным. А я рядом побуду, для твоего удобства. – Он вытащил из-за пазухи сверток и передал Леньке. – Вот тебе на первое время.

– Что это? – спросил Ленька, хотя уже понял – что.

– Деньги, – ответил Белов с полнейшим безразличием к предмету.

Ленька чуть нахмурил брови:

– Для чего?

– Чтоб без помех обдумывал дело, а не занимался глупостями.

Фима, как и обещал, устроил свою родственницу – теперь уже Ольгу и с более подходящей датой рождения – на бумагопрядильную фабрику, что на Обводном канале. Ольга к тому времени успела подправить не только анкету, но и внешность: она коротко подстриглась и не без помощи соседки по комнате, Маруси Гринберг, стала одеваться по-городскому.

Маруся встречалась с одним военным, который занимал большой пост. Фамилию возлюбленного Маруся скрывала, за глаза называла его «мой Митроша», а в глаза – «Митрофан Иванович». Митрофан Иванович был старше Маруси лет на пятнадцать и носил френч из такой хорошей ткани, как будто снял его с самого Керенского.

Маруся запрещала Ольге даже смотреть на Митрофана Ивановича. Заслышав звонок у входа, Маруся багровела щеками и обреченно застывала посреди комнаты, как малый зверек при падении на него тени от раскинутых крыльев коршуна.

– Ну что же ты? – говорила Ольга, которую это зрелище одновременно и забавляло, и сердило. – Он ведь сейчас уйдет, решит, что тебя дома нет.

Маруся медленно подносила руку к сердцу и выходила в коридор, тщательно и подолгу закрывая за собой дверь в комнату. Ольга подходила к самой-самой двери, прислушивалась. В коридоре деликатно переступали сапогами, приглушенно звучал мужской голос, глупо, счастливо хихикала Маруся. Потом все исчезало – Маруся и Митрофан Иванович куда-нибудь уходили.

– Смотри, что подарил! – вбегала Маруся после таких свиданий, радостная, каждый раз немного незнакомая.

Митрофан Иванович дарил шелковые чулки, шляпки, блузки, один раз – брошку.

Ольга рассматривала эти красивые вещи, прохладные и гладкие на ощупь, привыкала к их фактуре, к их необычной форме. В доме у мельника все было не так – и одежда, и разговоры, и еда. Маруся называла рестораны, куда водил ее Митрофан Иванович, перечисляла блюда. Все это напоминало путешествие в другой мир, например за границу или внутрь романа, и Ольге никак не верилось, что Маруся действительно побывала во всех этих волшебных мирах.

Ни готовить, ни шить девушки не умели. В общежитии не разрешалось держать примусы, вообще ничего не разрешалось, поэтому обедать ходили в столовую. Маруся могла перешить воротничок, а Ольга даже с этим бы не справилась.