Карл Ганеман - Мёртвый палец Страница 11

Убийство за раз трех людей, конечно, во всякое время вещь в высшей степени прискорбная, но когда эти люди пользовались уважением целого города, то такое гнусное дело составляет общественное бедствие. Убедившись, после первых горестных известий, что подозревали невинную, всякий спрашивал своего соседа: «Кто же убийца? и кому же удалось спастись?» Ни у кого не хватило духа отвечать на эти вопросы. Вообще, как раскрылось преступление? Насчет этого последнего вопроса недолго оставались в неизвестности. Не прошло и часа, как все узнали, что о случившемся первым дал знать столяр Альмарик. Этот достойный человек целый день не мог избавиться от страшного предчувствия, что с его соседом и приятелем случилось что-нибудь необычайное, так как в окнах его дома никого не было видно, и в течение целого дня двери не отворялись ни разу. Однако, Альмарик решился подождать до полдня, чтобы как-нибудь удостовериться, не отправились ли соседи в самом деле в какое-нибудь путешествие, как предполагала утром его дочь. Он никак не мог допустить, чтобы они взяли прислугу с собой и оставили дом без всякого надзора. Было уже три часа пополудни, когда столяр направился к дому своего соседа и, несмотря на стук, ему не отворил никто. Он убедился, что заперты были и передние и задние двери. Тогда он поспешил к полицейскому комиссару этой части города и настоял на том, чтобы войти в дом при по-мощ слесаря. Когда они втроем вошли в кухню, дверь в которую, как и во все остальные комнаты, они принуждены были взломать, то они нашли девушку совершенно раздетой и мертвой в постели. Одеяло, подушка, все было залито кровью, сочившейся из глубокой раны в груди. При таком зрелище Альмарик чуть не упал от испуга и ужаса и, дрожа всем телом, пошел вслед за чиновником в семейную спальню, которую, тем временем, слесарь отворил также. В ней они нашли, как и следовало ожидать, трупы часовщика и его дочери; сына же они нигде не могли отыскать.

Эти подробности успели распространиться в народе, бросившемся к дому столяра, чтобы разузнать дело во всей подробности. Этот последний принужден был, наконец, запереться и не пускать никого, чтобы отделаться от бесчисленных, одних и тех же вопросов со стороны любопытных.

Стало быть, говорилось в толпе, сына часовщика нет среди убитых. Далеко ли тут до мысли, что он, может быть, и был убийцей своего отца? Правда, до сих пор о молодом Минсе никто не говорил чего-нибудь худого; но это как-то упустилось из внимания; он мог совершить множество скверных действий, не дошедших до всеобщего сведения и прикрытых самим отцом. Может быть, этот последний, узнав о какой-нибудь новой проделке своего сына, отказался загладить ее деньгами или скрыть по-прежнему; приведенный этим отказом в бешенство, Иосиф Минс убил отца, а вместе с ним сестру и служанку, также знавших о его проделке, и сверх того ограбил отца, чтобы иметь возможность предаваться своим преступным наклонностям.

Итак, молодой Минс стал убийцей и грабителем, не удовольствовавшимся одной жертвой, а убившим трех людей, из которых двое были связаны с ним священными кровными узами! Но преступник не рассуждает об этом, лишь бы при помощи своего злодеяния овладеть тем, что даст ему возможность жить для удовлетворения своих порочных наклонностей.

Так рассуждала толпа и делала свои выводы. Глас народа — глас Божий! Насколько прав был этот голос, мы увидим из дальнейшего течения этого рассказа, правдиво составленного из судебных актов. Сначала это было только предположение, вскользь высказанное некоторыми лицами, близкими приятелями Дюбура, но понемногу оно находило все более и более веры, и наконец, чем дальше разносилось, тем больше становилось достоверным. Так как люди не боятся самую явную глупость выдавать за истину и отъявленные небылицы признавать за действительные факты, то и это предположение сочли за вероятное, и сначала неопределенный слух постепенно сделался ужасной достоверностью, подвергшей сына всеобщему проклятию. Как будто все соединилось для того, чтобы подтвердить эту молву, облечь ее покровом истины.

Все наличные деньги часовщика, его товар, состоявший из часов, золотых и серебряных цепочек, медалей и других дорогих вещей, равно как и из других ценных предметов — все исчезло. Шкафы и ящики были взломаны и ограблены; в сундуке не оказалось белья, из серебра — всех сколько-нибудь стоящих и служащих для украшения вещей. Очевидно, преступник делал все это в полной безопасности и имел достаточно времени, чтобы не забыть малейшей безделицы; кроме того, все указывало, что ему очень хорошо были известны и расположение комнат и места, где находились ценные вещи. И подозрение, что молодой Минс был и убийцей, и грабителем, стало вследствие этого обстоятельства несомненной истиной. Если бы сын не был виновен, то, по крайней мере, он должен был быть тут же мертвым или живым, жертвой или мстителем, потому что нельзя было допустить, чтобы это гнусное дело, поразившее весь город скорбью и ужасом, было ему совершенно неизвестно.

Власти, со своей стороны, тоже полагали, что они напали на верный след, придавая на этот раз, как и всегда, веру всеобщей молве. Поэтому, когда преступление было открыто, во все стороны были разосланы приказания об арестовании Минса везде, где бы его ни встретили. Предполагали, что он уже покинул Венессен, тогда еще принадлежавший к непосредственным папским владениям, и отправился в Марсель, Сетту или другую какую-нибудь французскую гавань. Поэтому во все приморские города или местечки были посланы курьеры с описанием примет молодого Минса.

Менее чем через два часа после того, как до властей дошло известие о преступлении, курьеры были уже в пути.

Рассылка сообщений к наместникам соседних провинций была возложена на аббата Сестили. Кончив это занятие, он отправился на площадь, где происходила описанная нами церемония похорон масленицы. Для него не столько важно было заставить народ разойтись по домам, сколько разыскать распорядителя празднества и уговорить его идти с собой в дом убитых. Мы уже видели, с какой предупредительностью согласился Дюбур на предложение своего духовного отца.

Обоим им стоило немалого труда проложить себе дорогу сквозь густые толпы народа, запрудившего все улицы, по которым им было нужно идти. Масса находилась в страшном возбуждении и направлялась к месту преступления, изливая свою ярость в бесчисленных проклятиях и поношениях предполагаемому убийце. Так, в то самое время, как Сестили и его спутник проходили мимо кучки ремесленников и рабочих, один из них кричал своему товарищу:

— Да, да, ты совершенно прав! Это он и есть убийца, и никто другой! Я сейчас же подумал об этом!

Дюбур, полагавший, что эти слова относятся к нему, быстро обернулся к говорившему и, смерив его сверкавшими гневом глазами, спросил запальчиво:

— Почему это вы так уверены, что я убийца? Какие у вас на это доказательства? Сейчас же отвечайте, иначе я…

Конец его речи был прерван и заглушен ремесленником, воскликнувшим:

— С чего это вы выдумали, господин Дюбур? Разве я говорил, что это вы? Я говорю о Минсе, а не о вас!

— Ну да, — отвечал Дюбур, несколько успокоившись. — Это, конечно, другое дело.

Затем он поспешил дальше, чтобы догнать аббата Сес-тили, ушедшего вперед и ничего не слыхавшего из этого разговора, затерявшегося в шуме и гаме толпы.

Но так как оба ремесленника шли по тому же направлению и недалеко от Дюбура, то в случайную минуту затишья аббат ясно расслышал слова, которыми оба они обменялись.

— Странно, однако же, что Дюбур принял мои слова на свой счет, хотя я и не поминал его имени!

— Ну вот, это вышло просто пустячное недоразумение, — засмеялся другой, — оттого, что Дюбур как раз проходил мимо.

— Что это говорят о вас? — спросил тихонько аббат молодого человека. — Они сейчас назвали вас по имени.

— Не знаю, ваше высокопреподобие, — отвечал с некоторой досадой Дюбур, рассердившись на замечание, которое он понял. — Выйдемте поскорее из этой суматохи, — прибавил он поспешно, прибавив шагу и слегка увлекая за собой аббата.

Последний более не расспрашивал и, казалось, разделял мнение своего спутника, потому что согласился с его желанием. Оба пошли далее молча и через несколько минут достигли цели своего путешествия.

VII

В зале, рядом с магазином часовщика, на столе лежали три трупа. Два выходившие на улицу окна были закрыты изнутри гардинами, сама зала освещалась восковыми свечами, бросавшими яркий свет на лица покойников. Лютая смерть нисколько не изменила черты часового мастера: казалось, его застали врасплох спящим. Напротив, труп дочери представлял совсем другой вид. Черты лица молодой девушки были страшно искажены, казалось, они выражали тоску, ужас и отчаяние, и руки были сжаты в кулаки, как будто между ней и убийцей происходила ожесточенная, отчаянная борьба. На ее шее ясно виднелось несколько кровяных подтеков и отпечатков, как будто шея девушки была обхвачена руками убийцы, старавшегося задушить ее, глубоко вонзив в тело ногти и оставив на шее отпечатки. Но Юлия умерла не от задушения, а, подобно отцу и служанке, была убита ножом.