Дэйл Фурутани - Смерть на перекрестке Страница 11

Кадзэ же и бровью не повел — ну, ровно и не совершил он ничего такого особенного. Одной рукой поднял миску повыше, в другой зажал палочки для еды «хаши» и аккуратно отправил немного каши в рот. Вдохнул воздуха, чтоб остудить малость горячую еду.

— Вкусно, — сказал просто.

Дзиро изумленно уставился на благородного гостя. Странный человек этот воин, не вдруг его и поймешь. Вон — вернулись они все вместе в селение Судзака, а дальше разошлись кто куда. Господин советник — тот в усадьбу княжескую побрел, доложить светлейшему, что да как. А Дзиро — тот первым делом завтрак самураю заезжему предложил, только тот отказался весьма вежливо — дескать, на заре еще в харчевне придорожной рисовых колобков «нигири» чуть не до смерти накушался.

А дальше-то что? Ничего вроде особого. Дзиро все утро по деревне мотался, уголь покупательницам многочисленным разносил, за опоздание да за цены вздутые извинялся. А ронин по имени Кадзэ тоже по селению бродил — смотрел, ровно отыскать там что-то пытался. Ишь ты — самурай в горной деревеньке! Зашептались крестьяне, занервничали, — жуть. Но Дзиро то и в радость было, ведь женщины, испуганные до смерти бродящим по улице ронином, не в силах по поводу повышения цен на уголь сильно орать были.

Кадзэ тем временем осмотрелся как следует. Враз понял — перед ним обычная горная деревушка — «бураку», а вовсе не густонаселенное селение — «мура». А бураку — н-да… Группка усадеб крестьянских — не больше. Вот из нескольких таких бураку и вправду нормальное мура собирается. Только здесь — в горах — разве ж возможно такое? Каждый крестьянский двор — ровно сам по себе стоит. Сколько ж таких хуторов надобно, чтоб несколько бураку составить?

День прошел — и ладно. А после Дзиро ужин готовил, да все смекал — чего же ждать от столь таинственного самурая? Ох, не видать добра, — никогда раньше в доме у него воины благороднорожденные не останавливались. По сути, с тех пор, как жена его любимая в лучший из миров ушла, у него и гостей-то, почитай, не случалось. Как ни гляди, как ни крути, — все едино воин или оскорбленным себя почтет, или просто на еду жалкую прогневается! Может, и поколотит жалкого крестьянина — с чего, мол, блюдами столь грубыми его достоинство оскорбляет?

Нет. Чего Дзиро-угольщик от господина самурая точно не ждал — так это благодарности.

— Позвольте украсть у вас минутку, благородный господин, — залепетал одуревший Дзиро. Помедлил немного. Подполз к краю платформы. Поднял одну из досок. Какие железные гвозди? Для крестьянина, пусть и зажиточного, то — роскошь невозможная. А костыли деревянные попросту неудобны. Нет, всяко лучше просто свободно располагать доски пола на деревянном каркасе…

Дзиро дотянулся до подпола. Торопливо извлек оттуда глиняный горшок, обтянутый по верху куском холстины. Сорвал трясущимися руками холст и сунул горшок едва не под нос самураю.

— Не желает ли благородный господин солений?

Самурай заглянул было в горшок — и тотчас отшатнулся. Слишком резкий запах ударил ему в ноздри, заглушив и вечный аромат дыма, и даже острые испарения угля и торфа, шедшие с земли. Горшок был до краев полон редиса и рубленой капусты, крепко замаринованных в уксусе с солью. Однако он невозмутимо извлек из горшка палочками для еды немножко солений. Откусил — и не поморщился.

— Вкусно, старик… Но остро. Мухи на лету сдохнут!

— Сам готовил, господин, — позволил себе ухмыльнуться Дзиро. — Острые соления, сказывают, жизнь продлевают.

— И сколько ж тебе лет?

— Уж больше пятидесяти!

Для простого крестьянина пять десятков лет — возраст поистине древний. Да и для самурая-то, в сущности… Боги, да ныне мальчишки в первый раз в бой идут — двенадцатилетними! Девушек благородных замуж выдают от силы в четырнадцать, средь простолюдинов уже тридцатипятилетнюю женщину почтительно именуют «обаа-сан» — «бабушкой»! Крестьянин, перешедший рубеж сорокалетия? Чудо, не иначе! Вон самому Кадзэ уж почти тридцать один, непростой для воина возраст. Случилось ему пережить судьбоносный двадцать девятый год, когда сами боги решают — жить самураю иль умереть. Но и то правда — тяжким и судьбоносным тот год был для него, не зря люди о власти чисел болтают. Погибла в тот год жизнь его, как ваза хрупкая, в осколки разлетелась. Все изменилось, и ни единая из тех многих перемен — не к лучшему… К чему думать, впрочем? Он лениво пошарил палочками в горшке и извлек еще немножко солений.

— Бедная у вас деревня, — заговорил Кадзэ лениво, продолжая совать в рот то кашу, то редиски.

— Демоны нас одолели, господин, — отвечал Дзиро.

— В каком смысле?

Сколь ни расслабился угольщик, отогревшись душой в вежливости высокородного гостя, но лишнего говорить все же не следовало.

— Много бед нас гнетет, господин, — буркнул он уклончиво.

— Ну какие же, к примеру, беды?

— Князь провинции нашей… он… не сочтите за непочтительность, господин… словом, странный он немножко.

— Странный? Как это?

— Простите великодушно, господин. Глуп я, стар и неотесан. К чему болтать о том, чего в толк взять не могу?

— Вот уж, право, смешно. Старик, зачем ты строишь из себя дурака? Поздно. Я уже давно понял — ты весьма неглуп!

Дзиро переломился в земном поклоне:

— Простите, благородный господин, но не мне…

Недоговоренный конец фразы завис в задымленном воздухе. Ясно, яснее некуда намекнул крестьянин — продолжить он просто не может.

Ну что ж… Зачем настаивать? Кадзэ счел за лучшее вновь переключиться на кашу с соленьями.

Дзиро — тот ел и на самурая, над миской склонившегося, поглядывал. Большой какой. Не то чтоб сильно высокий — среднего роста, но зато уж коренастый да мускулистый — донельзя. Литая грудь и широкие плечи прямо кимоно распирают, неприлично даже как-то. Крепок — с ума сойти. И как при этом легок на ходу! Дзиро ж обалдел прямо, когда самурай оленем молодым слетел с горы на перекресток. Красивый парень. Черты лица — резкие, сильные. Глаза — яркие, веселые. Скулы — высокие, брови — темные, точеные, насмешливо сходящиеся к высокому переносью. Смугловат, конечно, для настоящего красавца, но это ж загар, присущий лицу воина, привычного к долгим странствиям. И не выбривает Кадзэ, на лад старомодный, ни лба, ни темени. Причесывается, как новая, чисто ронинская мода подсказывает, — попросту собирает роскошные смоляные волосы в высокий хвост. Смотрит Дзиро, любуется… хорош, ох, как хорош гость, — смерть красоткам!

Одно вот непривычно в самурае захожем, и не знает, право, Дзиро, что на сей счет подумать. Держит воин по имени Кадзэ меч свой сколь возможно ближе к руке — точно ждет, что вот-вот нападет на него кто-то. Нет, угольщик, конечно, не в лесу глухом вырос. Знает отлично — благородные воины катаны свои берегут, словно души. Но все едино — дико, как Кадзэ не выпускает, считай, меч из рук! А еще труднее понять — отчего ж это у господина Кадзэ не два меча, как по сословию его благородному положено, а один лишь — большая катана! Где ж его малый меч — вакидзаси? Меч, что служит оружием в поединках чести и прерывает жизнь самурая, решившегося на ритуальное самоубийство — сэппуку, или, на простонародный лад, харакири? Ведь не зря зовут воины именно малый меч «хранителем чести»! А у господина Кадзэ вакидзаси нет. С чего бы?

Ну да ладно. Светлейшего князя обсуждать неприлично и опасно. О чем с гостем говорить? Вроде как не о чем. Но говорить-то надо! Дзиро с великим трудом пытался поддержать застольную беседу. Удавиться впору, однако долг хозяина, хоть и простолюдина, — развлечь благородного гостя. А со странным этим самураем беседа вроде и не в муку!

— Давно ли благородный господин путешествовать изволит?

— Слишком давно для жизни счастливой.

— А откуда, позвольте спросить, вы родом?

— Теперь уж ниоткуда, старик. Я ронин, и нет у меня ни дома, ни господина. Ровно волна океана, ронин не зовет своим домом ни единый берег. Бьется о камни морская вода и в океан отступает. Вот так и воин свободный — нигде не осядет, нигде не найдет любви и семьи. У неких скал слегка задержался — и вновь унесен океаном к иным берегам[2]…

Дзиро сроду красно говорить не умел, а тут — до чего ж легко да прекрасно гость изъясняется, странно даже! Вон как словами играет, ибо «ронин» и значит буквально «человек-волна». Но это — единственное, что угольщик из речи его уяснить сумел, прочее же — вне понимания простого крестьянина. Слушать, конечно, приятственно… только грустно как-то.

— Как красиво господин изъясняется! Мне, жалкому, ни в жизнь до такого не додуматься.

— Не столь красиво, сколь правдиво. Хотел бы я никогда подобных слов не произносить…

И как изволите отвечать на подобное? Слов у Дзиро недостало. Вздохнул испуганно, головой покачал… а потом позволил себе дерзость улыбнуться гостю. Тот не осердился. Напротив, улыбнулся в ответ, — и ровно солнцем дом осветило!