Последний вздох Аполлона - Наташа Ридаль Страница 11

– Я искренне рад за тебя, Лючия. Но ты принимаешь подарки так, будто ждешь предложения руки и сердца. Ты ведь понимаешь, что ни один знатный синьор не женится на певице?

Двадцатилетняя Лючия отказывалась это понимать.

– По-твоему, я должна стать женой зеленщика или аптекаря?

– Разве это так уж плохо? Твой отец – аптекарь и прекрасный человек.

Лючия отошла к окну. Улочка Фатебенефрателли пролегала вдоль внутреннего кольца каналов, окружающих старую часть Милана. Из-под моста, перекинутого через канал, показался священник в черной сутане и круглой шляпе с широкими полями. Он поднялся по ступеням на набережную, остановился, чтобы отереть пот со лба, и двинулся дальше – к церкви Святого Марка.

– Ты уже забыл, как сносил насмешки аптекарских помощников? – не оборачиваясь проронила Лючия, рассматривая отражения зданий в почти неподвижной воде. – Папа не такой, как большинство людей его круга. Эти люди все вечера проводят в трактирах, а их жены и дети только и думают, как бы не попасть под горячую руку. Нет-нет, я знаю, каким будет мой избранник. Утонченным, образованным, разделяющим мою любовь к музыке.

Она снова повернулась к Альфреду. Он идеально подходил под это описание. Она и не ждала, что кто-то из ее поклонников сделает ей предложение, но была уязвлена тем, что Альфред в принципе исключал такую вероятность.

– Будь осторожна, Лючия. Ты сейчас как никогда близка к тому, чтобы стать «дамой полусвета». Не смотри на своих подружек из Ла Скала, которые обзавелись покровителями и купаются в роскоши. Я слишком хорошо тебя знаю: ступив на этот путь, ты себя погубишь.

– Так не дай мне погибнуть!

Альфред натянуто улыбнулся.

– Послушай… мой друг Джузеппе ненамного старше тебя, и ты знаешь, что нравишься ему. Он скрипач, утонченная натура, он сумеет обеспечить семью…

– Ах вот как! – воскликнула Лючия, чувствуя, как внутри нее закипает злость. – Ты совсем ничего не понимаешь, да? Ты никогда не видел дальше своего носа! Всё, на что ты способен – это пресмыкаться перед богачами, которые воображают, будто умеют музицировать. Ты просто жалок, Фреддо!

Ей показалось, что обида, вспыхнувшая во взгляде Альфреда, прожгла ее насквозь, и она даже удивилась, что платье на ней не пылает. Он ничего не ответил, развернулся и вышел за дверь, а Лючии хотелось, чтобы он кричал на нее, чтобы забыл о своей немецкой сдержанности и в приступе гнева выплеснул наконец свои истинные чувства. Чувства к ней. Пусть это грех, но ведь в истории были примеры, когда правители женились на собственных племянницах.

Почему-то Лючия вспомнила о ссоре с Альфредом, спускаясь к завтраку в отеле «Луксор». Шабо, потрясенный ночным происшествием – убийством Калверта Найтли, рассеянно накрывал на стол. Перед мысленным взором Лючии возник образ дяди, играющего на органе в маленькой церкви в Бергамо. Чей-то голос, похожий на голос матери, пел в ее голове строки из восемнадцатой главы книги Левит: «Никто ни к какой родственнице по плоти не должен приближаться с тем, чтобы открыть наготу». Альфред смотрел прямо перед собой, продолжая играть. Обернись! Взгляни на меня! «… ибо если кто будет делать все эти мерзости, то души делающих это истреблены будут из народа своего».

Если бы тогда он решился, сейчас на моих руках не было бы крови…

Глава 2

Семь лет назад кто-то из ее почитателей представил ей гостившего в Милане английского аристократа. Знаменитый журналист не планировал задерживаться надолго, однако его пребывание растянулось на несколько месяцев. Причиной задержки стало совершенно непредвиденное обстоятельство – Калверт Найтли получил то, чего юные итальянские франты добивались годами. Лючию Морелли.

В первый вечер их знакомства Найтли не выказал восхищения, к которому она привыкла. Как обычно, она исполнила несколько арий, но, казалось, ни ее внешность, ни голос не тронули англичанина. Его равнодушие задело Лючию за живое. Уже собираясь уходить, она случайно столкнулась с Найтли, курившим под портиком виллы, и слова сами сорвались с ее губ:

– Я слышала, вы ценитель живописи. Как может человек, превозносящий один вид искусства, оставаться совершенно безучастным к другому?

– Как может синьорина, несомненно, обладающая пытливым умом, столь поспешно судить о людях? – сказав это, он окинул ее беглым незаинтересованным взглядом, почти обесценившим комплимент ее уму.

Щеки Лючии вспыхнули.

– В таком случае смею предположить, что вам не понравилось мое пение. Можно узнать, почему?

Найтли посмотрел на нее более внимательно: нечасто женщины требовали от него объяснений. Возможно, именно в тот момент он впервые что-то в ней увидел.

– Извольте, я объясню. Вы поете на итальянском, немецком и французском, но в вашем репертуаре нет ни одной арии на языке моей страны. Очевидно, по какой-то неизвестной мне причине вы пренебрегаете британцами. А я не люблю, когда мной пренебрегают.

Лючия ощутила, что ей почему-то важно, чтобы он понял ее правильно.

– Это вовсе не так, синьор, – ответила она, взвешивая свои слова. – Просто я глубоко убеждена, что пение должно быть искренним, идти от сердца. Для этого недостаточно заучить перевод либретто, нужно действительно знать язык. Немецкому меня научила мать, французскому – отец, который в юности жил в Лионе. Как иначе зрители поверили бы мне? Ведь именно поэтому они плачут и смеются вместе со мной!

– А если я обучу вас английскому?

– Вы?

Ее взгляд взметнулся к лицу журналиста. Назвав Найтли привлекательным, она бы покривила душой, но у него были глаза Клавдия Галена – точь-в-точь такие, как на фреске в отцовской аптеке. Родные глаза. Впрочем, если они вводили в заблуждение, заставляя сердце Лючии радостно трепетать, то холодная учтивость их обладателя не оставляла сомнений: он для нее недосягаем.

– Приходите на виллу завтра в полдень. Я преподам вам урок по фонетике. Доброй ночи, мисс Морелли, – последнюю фразу Найтли произнес по-английски, коротко поклонился и вышел, не дожидаясь ответа.

Ответ ему не требовался.

Лючия прошла несколько шагов вдоль набережной Анжу. Пальцы в маленькой меховой муфте нервно теребили кольцо – подарок ее первого покровителя. Единственный подарок, который она сохранила – в память о своем падении и о том, в чем она сама себе поклялась. Теперь кольцо жгло ей кожу, хранить его больше не имело смысла.

Вчера к ней заходили Холлуорд и этот русский, Гончаров. Зачем они лезут в ее