Из хроники времен 1812 года. Любовь и тайны ротмистра Овчарова - Монт Алекс Страница 14

Карикатуры лубочного оттиска с нелепым изображением француза и простой русской бабки в сарафане с незамысловатой надписью «Хранцуз! Зачем тебя чёрт занёс на Русь?» энергично распространялись московским правительством и повсеместно продавались на рынках и площадях столицы. Публичное чтение газет и патриотических афиш Ростопчина возле Гостиного двора (купцы были самыми большими охотниками до новостей) и на Болотной площади сопровождалось их коллективным обсуждением, которое зачастую выливалось в яростные споры, однако общий вывод был един: Москве несдобровать! Сия расхожая мысль, разносимая стоустой молвой, вкупе с невероятными толками и откровенными небылицами про французов — чудовищ с широкой пастью, огромными клыками, медным лбом и железным телом — свободно гуляла по Первопрестольной.

Слух про воздушный шар с гондолой, спрятанный на Мамоновской даче, с помощью которого неприятеля закидают ядрами и гранатами, был не менее популярен и пользовался доверием среди образованного класса. Сам Ростопчин свято верил в чудесные возможности шара и щедро отпускал на него казённые средства. Царь и Кутузов также интересовались его строительством. Слухи слухами, но ни оптимистичные заверения Ростопчина, ни его афиши с карикатурами, ни прочие известия, якобы полученные из первых рук, не могли изменить умонастроения столичных обитателей. Как свидетельствовал современник: «Кому было куда ехать, те уезжали. Дворяне потянулись в свои дальние поместья, купцы сворачивали торговлю и вывозили товары, фабричные и ремесленники покидали работы и расходились кто куда, лишь бы подальше, лишь бы не попасть в плен к неприятелю»[26]. Извечный вопрос для русского человека «Что делать?» решало его православное соборное сознание. Оставить душу незапятнанной и, уничтожив нажитое, уйти, не замарав себя общением с врагом Отечества, или же остаться и попытаться сохранить имущество? Спасти вечную и нетленную душу или уберечь собственность? Компромисс его сердце принимало тяжко…

Бородино и появление в городе многочисленных подвод с ранеными дало новый могучий импульс к исходу из него жителей. В одну сторону, в основном по Владимирскому тракту, тянулись бесконечные ряды экипажей с выезжавшими из Москвы, с другой, по Смоленскому, ввозились в Белокаменную раненые при Бородине. Вместе с ними в Москву приезжали денщики для закупки разных вещей для своих господ и немедля становились главными распространителями новостей, большей частью малоправдоподобных. Не будучи фронтовиками, они ничего или мало что знали, однако с удовольствием принимали подношения, брали деньги на чай и водку, после чего врали очертя голову. Москва день ото дня пустела, людность её уменьшалась, городской шум утихал. У кого не было лошадей, уносили на себе своё имущество или закапывали его в землю[27]. По указанию Ростопчина эвакуировали Оружейную палату и Патриаршую ризницу, из Казначейства и иных общественных хранилищ вывозились деньги и ценности, а из присутственных мест — документы. В церквах прекращались богослужения, запирались лавки с товарами, а за два дня до вступления в Москву неприятеля полиция с огнегасительным инструментом и пожарною командою выехала из столицы. Город казался необитаемым, исключая подозрительных лиц с полуобритыми головами, выпущенными из острога. Эти колодники разбивали кабаки, погребки, трактиры…

«Вечером первого сентября острожные любители Бахуса, придя в пьяное безумие, вооружась ножами, топорами, кистенями, дубинами, бегали по улицам и во всё горло кричали: „Бей, коли, режь, руби поганых хранцузов и не давай пардону проклятым басурманам!“ К умножению страха таившихся в домах жителей, дворные собаки лаяли, выли, визжали и вторили пьяным безумцам»[28].

Глава 3.

Вступление в Москву

«День второго сентября начался тихим, ясным, безоблачным. Но каждый предмет имел на себе печать уныния и поселял в душе печаль, тоску и страх, приводивший сердце в трепет. Часу в три пополудни ещё шла вдоль Кремля наша кавалерия, держа путь мимо Воспитательного дома на Таганку. Поспешно ехавшие кавалеристы истово крестились, смотря на соборы Кремля, и, удручённые печалью, творили молитву. В Арсенале толпился народ, свободно бравший из открытых ящиков ружья, сабли и тесаки. Даже женщины хватали и тащили оружие, как охапки дров. На Спасской башне пробило четыре часа, на Иване Великом заблаговестили к вечерне, и тотчас звон прекратился. В Москву вступали французы…» — так описывал ритор Славяно-греко-латинской духовной академии юный Саша Рязанов[29] пленение великой столицы. Не дождавшись депутации от бояр и излив свою желчь на головы приближённых, Наполеон вошёл в Москву на день позже вместе со штабом и полками гвардии, проведя бессонную ночь в захолустном, наполненном отвратительными запахами и алчущими его крови клопами трактире против Дорогомиловской заставы. (Верный Констан сжёг почти весь уксус и листья алоэ, дабы ароматизировать воздух, но это не принесло облегчения.) Овчаров, оставив хозяйство на руках Пахома и улан в версте от заставы, следовал по Арбату на худой жилистой кобыле саженях в пятидесяти от императора. Адъютант маршала Бертье вытребовал его в качестве переводчика, хотя для этих нужд таковой человек имелся — личный секретарь Наполеона Лелорнь. К тому же во время движения на Верею французы взяли в плен чиновника Министерства финансов Фёдора Ивановича Корбелецкого[30], командированного в Москву своим ведомством. Корбелецкий отлично владел французским языком и был представлен Наполеону, решившему оставить его при себе в качестве переводчика. «Следует присмотреться поближе к сему господину», — подумал Павел, глядя на подвижную физиономию Корбелецкого с тщательно зачёсанными вперёд височками, что-то долго и пространно объяснявшему окружённому пышной свитой Наполеону.

Вид огромного пустого города потряс завоевателей и заставил очнуться находившегося в отрешённом созерцании Павла. По пути к Кремлю знакомый ещё по Смоленску привязчивый запах гари преследовал Овчарова. Оглядевшись, он увидел дымы и дымки пожаров, то поднимавшиеся ввысь, то стлавшиеся ниже домовых кровель.

«Неужто с Москвой поступили так же, как и с прочими городами, отданными неприятелю?!» — подавленно размышлял он, въезжая в Кремль Боровицкими воротами. «Но Москва не какая-нибудь деревня, чтобы можно было так обойтись с ней. Вероятно, пожары сии случайны…» — едва предположил он, как заметил новые дымы. «Нет, они рукотворны!» — в отчаянии убедился Павел и остановил лошадь. Кремлёвский дворец высился перед ним.

— Месьё Офшарофф! Его светлость желает говорить с вами, — узнал он голос адъютанта Бертье и обернулся.

Не слезая с седла, маршал, он же его светлость князь Невшательский, сухо кивнул ему и сделал знак приблизиться.

— Его величество император повелел передать, что ваша работа должна быть продолжена. А посему вам предлагается подобрать подходящее помещение для… — тут Бертье сделал паузу, — ваших экспериментов.

— Здесь, в Кремле, ваша светлость?

— Император ничего не говорил на сей счёт, однако меня уведомили — кстати, ваш соотечественник, — Бертье кивнул на Корбелецкого, продолжавшего беседовать с Наполеоном, — что подземелья Кремля достаточно обширны… Впрочем, выбор за вами, — щурил слезившиеся глаза маршал. — Да, чуть не забыл, скоро должны прибыть медные клише из Парижа, такие, как вы заказывали, — заметно заикаясь, бросил он напоследок и дал шпоры лошади.

«За нами так за нами, хотя в подвалах холодно и сыро, да и крыс наверняка навалом. Зато мешать и совать нос в наши дела вряд ли кто будет. В любом разе всяко лучше, нежели под боком у идущего на поправку Сокольницкого и его вездесущего шпиона Солтыка», — вспомнил о капитане Павел. «Правда, печей в подвалах определённо нет. А чистые гравировальные доски окажутся весьма кстати. Подобными клише можно мир перевернуть!» — мечтательно улыбнулся потаённым мыслям Овчаров и тронул лошадь. Усеянная пеплом и дымившаяся от сгоревших торговых рядов Красная площадь предстала его взору.