По высочайшему велению - Александр Михайлович Пензенский Страница 14

Звали его Степа – ни фамилии, ни отчества Дмитрий не знал, да и имя-то, вероятнее всего, было партийной кличкой. Познакомились они в Мюнхене. Степа обладал истинно русской внешностью пушкинского Балды, его же смекалкой и недюжинной силой. Однажды Дмитрий Григорьевич был свидетелем того, как ради пари Степа «одной левой» (именно левой – это являлось главным условием) в баварском бройхаусе раздавил большую глиняную кружку. Но при том за всей своей простонародностью и развязностью в общении порой в Степе проглядывало отличное домашнее образование и воспитанность, которые он, впрочем, довольно умело скрывал от посторонних. Лишь несколько раз за время их знакомства проскакивали в его речи цитаты, которые не мог знать простой парень с рабочих окраин, да иногда, сидя за столом в пивной, расслабляясь после нескольких кружек, он, в отличие от большинства посетителей, коими были в основном мюнхенские рабочие, не сутулил плечи, а наоборот, расправлял спину, принимая привычную с детства осанку.

Именно Степа ввел юного Диму в киевское революционное сообщество и этой весной несколько раз навещал уже Дмитрия Григорьевича, интересуясь его нынешними убеждениями.

За воспоминаниями Дмитрий не заметил, как они оставили позади здание родного богровскому сердцу юридического факультета Киевского университета и через узкую калитку направились вглубь Ботанического сада. Выбрав пустую скамейку, Степа усадил на нее послушного Богрова, сел сам, тряхнул пачкой папирос, предлагая угоститься Дмитрию Григорьевичу, и, получив отказ, закурил в одиночестве. Выдохнув после первой долгой затяжки длинную струю дыма, он повернулся к Богрову, весело прищурил глаза и вполне дружелюбно спросил:

– Ну и как же мне к тебе обращаться? Димой величать али господином Аленским?

Богров не любил бульварных романов, но в данный момент он понял, что значит измусоленная фраза про кровь, отлившую от лица героя. Пускаясь дальше в литературные штампы, справедливо было бы также отметить дыхание, которое перехватило, и потерю дара речи. Он молча смотрел в смешливые Степины глаза, а сам уже чувствовал, как сквозь слои одежды где-то между третьим и четвертым ребром, преодолевая слабое сопротивление кожи и мышц, скользит лезвие финского ножа, по сорочке расползается темно-багровое пятно (вот ведь каламбур: багровое пятно на репутации Богрова), а сердце сначала дает бешеного гопака, замедляется до неспешного вальса и наконец встает с последним ударом оркестровых тарелок.

Между тем ничего не происходило. Степа так же весело и пристально смотрел на побледневшего Богрова, лишь изредка выпуская дым и отмахиваясь от вечерних комаров; пиджак, жилет, сорочка, а главное, сам Дмитрий Григорьевич были в совершенной целости, никаких пятен не появлялось, и жизнь, немного споткнувшись, пока продолжалась.

– Называй меня Дмитрием Григорьевичем, – тихо сквозь зубы выцедил Богров.

– Ну, пожалуй, все-таки Димой, – будто не услышав, продолжил Степа. – Аленским пускай тебя идиот Кулябко на службе кличет.

– Я не состою у него на службе, – так же тихо возразил Богров.

– Ну тогда ты что-то слишком часто с ним встречаешься. Вы ж не спите вместе?

– Что тебе нужно? Виниться мне перед тобой не в чем.

– Ну это ты так считаешь. А комитет думает по-другому. Зачем ты виделся с Кулябкой? Учти, пока это похоже на предательство, а как принято поступать с предателями, ты, думаю, помнишь?

Да, это Дмитрий Григорьевич отлично помнил. Уже когда он вернулся из Германии в Киев и находился в самой пучине анархических будней, на очередное заседание, посвященное обсуждению предстоящего «экса», явился Степа и показал записку из Лукьяновской тюрьмы с обвинениями в провокации в адрес одного из присутствующих. Обвиняемый был настолько ошеломлен, что даже не отпирался. Они ушли вместе со Степой, а наутро этого несчастного обнаружили сидящим на последнем пролете Лестницы и глядящим мертвыми глазами прямо на памятник крещения Руси. Рядом с ним на ступеньке был оставлен раскрытый кошелек с тридцатью серебряными гривенниками. И где Степа умудрился их раздобыть ночью?

– Похоже, ты запамятовал, я в вашей партии уже не состою. Но все же странно, что ты готов назвать меня предателем из-за одной встречи. Не зная даже, о чем там велась речь.

– Двух встреч. Как минимум двух. – Степа сплюнул на гравий, сильным щелчком отбросил докуренную папиросу и повернулся к Дмитрию. – Не юли, Дима. То, что ты от нас откололся, не значит, что мы про тебя забыли. Так легко эти веревочки не рвутся. Да ты же и сам наше внимание чуял, верно?

Дмитрий Григорьевич вспомнил свои весенние прогулки и подозрительные тени в подворотнях, мысленно обозвал себя кретином, но делать было нечего. В конце концов, он ни в чем не виноват, не станут же они убивать человека без доказательств, только лишь на основании подозрений?

– Да рассказывать-то в общем и нечего, – начал он.

Коротко изложив суть обоих разговоров, а также биографию «Аленского», он вызывающе поднял подбородок, ожидая вердикта веснушчатого судьи. Тот вынул вторую папиросу, чиркнул спичкой – огонек в наступающих сумерках сделал его пшеничные брови кроваво-рыжими – и задумчиво уставился на черную кованую ограду сада. Молчали долго, должно быть, минут пять, и Дмитрий Григорьевич счел это признаком обнадеживающим.

Наконец Степа заговорил:

– Значится так. Первое: историю твою про метания промеж нами и «охранными» мы проверим. Пока ты на подозрении. Но коль не напортачил – жить будешь. Второе: на новую встречу к Кулябке ты обязательно пойдешь. Что бы ни предлагали – сразу ни на что не соглашайся, проси время на подумать. Все решения только после разговора со мной. Я тебя сам найду. Считай, что ты снова в революции.

Похлопав ошеломленного Богрова по плечу, Степа поднялся и зашагал прочь. На том самом месте, где он только что сидел, тускло поблескивал серебряным содержимым распахнутого рта потертый бордовый кошелек.

* * *

В солнечных лучиках, пробивавшихся сквозь тюлевые шторы, весело плясали мелкие пылинки. Дмитрий с удовольствием наблюдал за тонким силуэтом Саши, раздвинувшей тяжелые портьеры и впустившей дополуденное солнце в спальню, дав заодно и начало этой искрящейся чехарде. Рыжие кудри рассыпались по голой спине, Саша с удовольствием потянулась в светлом пятне оконного проема, абсолютно не заботясь о том, что кто-то может увидеть ее с улицы через ненадежную завесу тюля, повернулась к нему и запрыгнула обратно на кровать. Тревоги предыдущего дня вымело этим утренним светом и этой чудесной молодой женщиной.