Вольфрам Флейшгауэр - Пурпурная линия Страница 15

Войдя в дом, Ла-Ривьер не был уверен, идет ли он к живой больной или к уже умершей — так тихо и пусто было в помещениях. На первом этаже он наткнулся на мебель герцогини, стоявшую здесь в ожидании транспорта для перевозки в Лувр. На середине лестницы он услышал дикий крик, который заставил его преодолеть остальные ступени одним прыжком. Он не успел опомниться, как его руки уже коснулись обезумевшей герцогини, которую не могли удержать на постели двое мужчин.

— Принесите теплого молока, — прошипел он в лицо мадемуазель де Гиз, которая, оцепенев от ужаса, смотрела на врача ничего не выражающими глазами.

Между тем голова больной с силой ударилась о стойку кровати, а потом бессильно упала на подушку, которая мгновенно окрасилась в алый цвет. Руки метнулись к животу, который от судороги стал твердым как камень. Не сумев ничего поделать с ним, она сжала кулаки и ударила себя по лицу, словно пытаясь загнать туда источник страданий. Потом она снова схватилась за живот, будто стараясь голыми руками проникнуть во внутренности, чтобы вместе с ними вырвать боль. Лица больше не было. В глазах лишь белизна пустоты мучений, с каждым рывком головы зубы все глубже и глубже вонзаются в и без того разорванные в клочья губы. С быстротой кошки врач вставляет в рот женщины угол подушки и делает это вовремя, так как еще немного — и между зубами оказался бы язык.

Когда мадемуазель де Гиз возвращается с молоком, лекарь уже не выглядит таким самоуверенным. Всего несколько минут этой болезни истощили силы этого здорового зрелого мужчины. Сдавленным голосом он отдает распоряжения. Больную крепко привязывают к кровати. Тело трепещет, ждет, словно собираясь с силами. Пульс едва прощупывается, врач ощущает лишь слабую вибрацию. Судорога на какое-то время отпускает страдалицу, и врач успевает отворить вену. Кровь наполняет лоток за лотком, дыхание больной становится ровнее, мышцы расслабляются.

Ла-Варен, который входит в комнату, не верит своим глазам. Что хочет врач делать с молоком? В этот миг, словно ей не хватало только возвращения Ла-Варена, герцогиня, казавшаяся полумертвой, открывает глаза и смотрит на него. Тот быстро отворачивается и осеняет себя крестным знамением, но так, чтобы этого никто не заметил. Врач тоже пребывает в полной растерянности. Он видел многих людей, находившихся между бытием и небытием, но ни разу не видел, чтобы человек с такой быстротой переходил из одного мира в другой.

— Принесите мне перо и бумагу, — слабым голосом произносит она, и до присутствующих лишь через несколько мгновений доходит смысл ее слов, с трудом пробившихся сквозь опухшие губы. Ее отвязывают от кровати, и Ла-Варен бросается вниз по лестнице, чтобы принести требуемое. Когда он возвращается, она сидит, выпрямившись в кровати и устремив взгляд в даль. Мадемуазель де Гиз что-то тихо говорит ей, но нельзя отделаться от впечатления, что ее речь больше обращена к ней самой, нежели к той, которая уже потеряла всякую связь с миром живых.

Когда герцогиня заканчивает письмо, бьет половину шестого, и за окнами начинает понемногу темнеть. У Габриэль нет сил сложить и запечатать письмо, и Ла-Варен, передавший его гонцу, бегло прочитывает строчки, в которых герцогиня просит короля разрешить ей вернуться в Фонтенбло, так как она опасается за свою жизнь. На лбу Ла-Варена выступает холодный пот. Придворный охвачен сильным сомнением, его вводит в заблуждение видимость быстрого улучшения. Он спешит, как никогда.

Пока Ла-Варен, обманутый переменой в состоянии герцогини, поднимается в ее спальню, гонец уже во весь опор скачет в Фонтенбло. Но Габриэль уже снова привязана к кровати, и вся ярость судорог на этот раз обрушилась на суставы, которые под их напором трещат, как сухие ветки. На секунду туловище выгибается вверх, словно в нем заключен мечущийся дикий зверь. Потом голова сильно запрокидывается, словно Габриэль хочет зубами выгрызть зло из своей спины. Такого врач еще никогда не видел, но об этом он не смеет даже думать. Здесь речь идет не о смешении больных соков, здесь действует злой дух, но он, королевский врач, не в состоянии с ним бороться. Он будет с больной до конца, но решать исход будет злой дух, и это неподвластно человеку, но он, Ла-Ривьер, будет пытаться — уж если он не может вылечить болезнь — не становиться на пути естественного ее течения. Нормальный больной давно бы впал в беспамятство и не бросался бы с такой ожесточенной живостью навстречу неизбежному. Но герцогиня упрямо противостоит каждому новому приступу с необъяснимой силой и побеждает его час за часом, пока дикий зверь в ней не истощается. Это произошло около восьми часов, после чего герцогиня наконец засыпает.

Во сне она бежит по бесконечному коридору мимо бесчисленных запертых дверей. Вот она уже в самом конце этого коридора. Навстречу ей распахивается дверь и разлетается на тысячу кусков. За дверью чернота, скрывающая еще более густой мрак, в котором блуждает невидимый глазу король. Она не видит его, но каким-то непостижимым образом знает, что он там, вплетенный в складки ночной тьмы, окружающей ее. Потом темнота расползается в клочья, и взору предстает пустой зал, в который проникают первые рассветные, прихотливо изломанные солнечные лучи, играющие на стенах и убранстве.

В таком состоянии находит герцогиню мадам Дюпюи, которая является к ее одру утром в пятницу. В это время весь Париж уже говорит о неслыханном событии, и в течение следующего дня у дома священника собирается половина города. Народ, как всегда, раньше, чем те, кто должен это знать, чувствует, что час пробил. Будущая королева лежит при смерти, а король сидит в Фонтенбло и нерешительно взвешивает донесения? Раньше его можно было просто поманить пальцем, и он ради возлюбленной бросал наполовину выигранную битву, чтобы оказаться у подола ее юбки. И куда, спрашивается, поместили такую высокопоставленную даму? К Дзаметте, в этот бордель для аристократов? Говорят еще, что она, во избежание скандала, должна была провести пасхальные дни подальше от Фонтенбло. Весть распространяется из уст в уста и в течение дня выливается в резкую рифму, которую повторяют на улице под окнами умирающей. Не следует забывать и о времени. Дьявол особенно охотно забирает рожающих женщин по пятницам, а если это Страстная пятница, что ж, тем лучше. Никто не удивляется, успокаиваются даже самые совестливые. То, что здесь происходит, — не обычное зло, решила даже челядь, которая уже накануне, после первых приступов, в панике покинула дом. И что распространяется быстрее слухов? В кабачках люди напряженно и со страхом слушают рассказы слуг и пажей, и все находят понятным, что никто не может оставаться в доме, где дьявол творит свои темные дела. Ими можно заразиться, и кто может быть уверенным, что он не стоит следующим в списке черного князя тьмы? Уход и молитва — вот лучшее средство в таких случаях. И что может сделать там эта повитуха? Врач потребовал теплого молока. Каждый цирюльник и аптекарь в городе знают, что это может означать.

Между тем в доме священника делали все, чтобы обуздать припадки. Судороги стали реже, и появилась надежда, что их возобновление удастся предупредить теплой ванной. Однако когда герцогиню погрузили в ванну, вода внезапно окрасилась в темно-красный, а потом в коричневый цвет. Габриэль застонала, стала часто и поверхностно дышать и едва не лишилась чувств. Не успели ее уложить обратно в постель, как судороги возобновились с новой силой. Ей пустили кровь, сделали ей три клизмы и поставили четыре свечи с выжимками трав, которые должны были вытравить незрелый плод. Когда это не удалось, подумали было о том, чтобы выдавить его силой, но при непрекращающихся судорогах такое вмешательство было немыслимо. Герцогиню снова привязали к стойкам кровати и попытались введением большого количества жидкости хотя бы на мгновение облегчить ее страдания и вымыть из нее зло. Когда и это не удалось, врачебное искусство было исчерпано. Ла-Ривьер снял с себя ответственность, поскольку это тело, которое с таким упрямством сопротивлялось всем средствам и способам медицины, принадлежит уже другому порядку вещей. Вечером герцогиня перестала видеть, потом ей отказал слух. Судороги продолжались механически, словно болезнь жила в онемевшем теле, подчиняясь только своей воле.

В таком состоянии видели ее любопытные, которые невозбранно заходили в дом священника. Сотни людей побывали в доме, и десятки пробрались к постели умирающей. Мари Эрман, рыжеволосая домоправительница умирающей, с громкими воплями бросилась на колени возле бесчувственного тела и обняла его, чтобы уронить горючую слезу на шею госпожи. Так велико было горе Мари, что она, видимо, от избытка чувств, освободила шею и уши герцогини от драгоценных украшений. Ее муж, гвардейский капитан де Менвиль, подошел к обезумевшей от горя жене и, утешая, обнял ее, при этом украшения непостижимым образом скользнули в его широкий карман. Между тем к освободившемуся месту спешит мадам де Мартиг, припадая в столь же глубоком горе к краю кровати, чтобы покрыть поцелуями руки умирающей возлюбленной герцогини. Драгоценные камни ее перстней позже видели в четках мадам де Мартиг.