Дэвид Дикинсон - Ад в тихой обители Страница 16

Он быстро вошел и присел напротив Пауэрскорта.

— Лет десять тому назад скончался прежний комптонский епископ. Премьер-министром тогда уже был Солсбери, понимавший важность правильного выбора церковных кадров на местах. Не то что старый плут Палмерстон, который мог ризу с распятием перепутать. Итак, кого же поставить епископом в Комптон? Солсбери долго ломал голову, и вдруг, очевидно, некто от покойной ныне королевы ему шепнул: очень бы, мол, подошел Мортон. Кто? Мортон? Ну да, разумеется! Солсбери тут же радостно поручает личному секретарю распорядиться относительно назначения. Маленькая деталь: верхушку англиканского духовенства в те годы украшали два Мортона. Джарвис Бентли Мортон — профессор оксфордского Ориел-колледжа, специалист по ранним евангельским источникам и все такое. А также Уильям Энтвистл Мортон — директор аристократической закрытой школы, то ли «Мальборо», то ли «Рэгби», уж не помню. Секретарь премьер-министра Шонберг Макдоннел листает церковный справочник, находит оксфордского Мортона, пишет ему и поздравляет с повышением. (Макдоннел — мастер вмиг решать дела. Вот бы кому в деканы!) Оксфордский Мортон телеграфирует, что благодарно принимает новый пост. Объявляет о своем назначении коллегам, сообщает друзьям. А заодно и репортерам «Таймс». Одно только — не тот это был Мортон. Хотели-то поставить епископом в Комптон директора школы. Но поздно, прошляпили!

Явив столь яркий пример христианской любви и милосердия, декан опять посмотрел на часы. Поезд дрогнул.

— Все, убегаю, Пауэрскорт. Работы непочатый край. — Взгляд, озабоченно скользнувший по портфелю, казалось, видел внутри гору набитых бумаг. — До Рединга[11] должен все просмотреть. Потом, может, хоть чуть-чуть отдышусь. Если надумаете посетить мое купе, так, пожалуйста, после стоянки в Рединге.

— А интересно, кто же я такой? — Пауэрскорт, сгорбившись, выглянул из угла гостиной на Маркем-сквер.

— Ты — папа, папа! — хором закричали вошедшие Оливия и Томас.

— И неужели я у себя дома?

— Да, папа! Да! — расхохотались дети.

— Не в Южной Африке? — тоже не выдержал и засмеялся Пауэрскорт.

— Нет, папа!

— Ты уверен, Томас? И ты, Оливия?

Пауэрскорт подхватил обоих на руки.

— Так я в Лондоне? — смеясь, продолжал допытываться он.

— Да! Да! — счастливый детский крик долетал, наверно, до вокзала Виктории.

— Не где-нибудь еще?

— Нет, папа!

— Вот и хорошо, — сказал отец, опуская детей, готовых, пожалуй, кричать и веселиться до самого утра. — Теперь идите к себе, я попозже еще вас навещу.

Надеюсь, я кое-как сумел их убедить, — сказал Пауэрскорт, поправляя жилет и улыбаясь леди Люси. Сидевший на диване Джонни Фицджеральд сосредоточенно рассматривал этикетку на бутылке вина. Сразу по возвращении Пауэрскорт подробно рассказал жене и другу обо всем, что насторожило его в Комптоне, и сейчас он нуждался в их совете.

— Как быть с Августой Кокборн? — начал он. — Обязан ли я подтвердить, что в смерти ее брата действительно немало странного?

— Нет, тут явное противоречие, — качнул головой продолжавший изучать бутылочную этикетку Джонни Фицджеральд. — Вино с названием «Якобинский монастырь». Разумеется, мой французский далек от совершенства, однако при слове «монастырь» мне сразу видится сонм бледных, молящихся перед распятием монахинь, а «якобинский» — революция, толпа буйных парней, чьи мозги помутились от избытка дешевого бордо и чеснока, чертовы смертные приговоры на их заседаниях, а потом они сами под ножом чертовой гильотины. Ну что такое написано на этой этикетке, Фрэнсис? Если монастырь, какие там якобинцы? А если туда пришли якобинцы, разве не разнесли бы они всю обитель? Ничего не понимаю![12].

Леди Люси с улыбкой протянула ему штопор.

— Отвлекись, Джонни, на минуту от этой загадки. Что же касается миссис Августы Кокборн, то, на мой взгляд, Фрэнсис, ты морально обязан быть откровенным с ней. Так будет правильней, честнее.

— Не знакома ты с этой женщиной, Люси. И спаси Господь тебя от такой милости. Августа Кокборн — чудовище.

Джонни Фицджеральд наконец поднял взгляд:

— Я так думаю, эти якобинцы мирно взяли верх над монахинями. Вариант довольно пикантный, зато верная тактика победы без стрельбы и баррикад. А насчет твоих отношений с миссис Кокборн, Фрэнсис, не спеши все решить. Подожди. Многое еще может произойти в ближайшие недели. Тебя ведь наняли не на один день. И тебе, — глаза Джонни весело заблестели, — необходимо крепить силы. Бери пример с меня! — Он залпом осушил бокал своего «Якобинского монастыря».

— Подумайте-ка еще вот о чем, — продолжал делиться грызущими его сомнениями Пауэрскорт. — Что, если канцлер покончил с собой? Я этого по-прежнему не исключаю. Да, значительно вероятней, что его убили. Но я, сколько не бьюсь, представить не могу, как, каким образом. И был ли там убийца-одиночка или действовала группа? А если все-таки произошло самоубийство, хотелось бы вам, будь вы на месте сестры покойного, узнать об этом?

— Фрэнсис, — попробовала успокоить мужа леди Люси, — тебе сейчас известно не более, чем миссис Кокборн. У нее свои подозрения, у тебя — свои. И в настоящий момент ничего другого, правда? Никаких точных сведений. Почему бы тебе, говоря с ней, пока не ограничиться заверением, что ты продолжаешь вести расследование?

Пауэрскорт невесело молчал.

— Ну, Фрэнсис, я уже готов на все, — объявил Джонни Фицджеральд, разглядывая на свет сверкавшее в хрустале вино. — Еще пару бокалов этой волшебной жидкости, и можно одним махом взять Бастилию. Я удивляюсь равнодушию кое-кого к хмельной влаге героев революции. Не соблазнишься ли отведать, а? Глоточек, Фрэнсис?

— Глоточка мало, — усмехнулся Пауэрскорт. — Но ты посмотри, Джонни. Вся эта история с тремя завещаниями. Зачитывая их, Оливер Дрейк достаточно прозрачно намекнул на сомнительность бумаги в пользу сестры Юстаса. Юрист явно не верит в этот документ.

— Какая на нем дата? — спросил Джонни Фицджеральд. — Когда и где он был составлен?

— Примерно за полгода до смерти канцлера, когда он останавливался в Лондоне в доме сестры. Но предположим, ничего этого вообще не было, ни дня не гостил Юстас у сестрицы. Теперь же миссис Кокборн, как говорил мне один из слуг Ферфилд-парка, целыми днями бродит по усадьбе и вне себя от счастья оценивает почти перешедшую к ней собственность. Предположим, она решилась подделать документ в жажде роскошного наследства. Даже при наличии другого, подлинного завещания фальшивка дает основание вступить в судебный спор, приложив определенные усилия, чтобы выиграть процесс и положить конец всем своим тяготам с деньгами.

— Не хочешь ли ты, Фрэнсис, нам внушить, — возразила слегка шокированная леди Люси, — что сама миссис Кокборн убила или организовала убийство брата?

— В конце концов, все может быть, — после некоторой паузы ответил Пауэрскорт.

— Однако, — продолжала возражать леди Люси, — в твоей аргументации очевидный изъян. Будь миссис Августа Кокборн убийцей, зачем ей приглашать сыщика?

— Вполне возможно, для прикрытия. Имеется ли лучший способ продемонстрировать личную невиновность, чем приглашение сыщика, которому поручается расследовать свое же преступление? Поистине мастерский ход, дабы себя обезопасить, убедить всех в собственной непричастности.

— Ты так невзлюбил данную особу, — вмешался Джонни Фицджеральд, — что, кажется, просто мечтаешь увидеть ее на виселице.

— Позвольте последнее слово, — улыбаясь, сказал Пауэрскорт. — Обоим вам, к счастью, не довелось иметь дело с этим дьяволом во плоти. Вам не пришлось терпеть брошенные прямо в лицо издевательства и оскорбления. О, виселица, смею вас заверить, чересчур мягкий приговор для этой дамы.

6

В блаженном неведении того, что аттестован он как совершенно неподходящий, несолидный кавалер, Патрик Батлер, находясь на рабочем месте, изучал графики успеха своей газеты. Назвать помещение редакции офисом было бы откровенной лестью. Командный пункт «Графтон Меркюри» располагался под самой крышей старого дома на боковой улочке вдали от собора. Шаткая лестница, по которой сюда взбирались избранные (доходные) посетители, при каждом визите лишалась той или иной детали. Сама редакция едва вмещала троих сотрудников и не более одного гостя, второму распрямиться во весь рост возможности уже не представлялось. Скудно освещенную через маленький, мутноватый от грязи потолочный люк комнатушку украшали карта графства на стене и громоздившиеся по углам связки старых выпусков. Патрику живо представлялись редакции крупных газет с колоссальными тиражами: просторные, залитые светом кабинеты, красивые картины в изящных рамах. Однако молодой редактор сознавал, что такой гордости, как в этой чердачной каморке, ему уже не ощутить нигде и никогда. Он впервые руководил.