Ева Прюдом - Завещание Тициана Страница 17

Судьбе было угодно, чтобы за первой же дверью, в которую они постучали, находилось именно то, что они искали.

Когда в Авогадорию поступал донос, он тщательно изучался с целью определения степени его серьезности. Если оказывалось, что дело превышало компетенцию обычных авогадори, оно передавалось знаменитому Совету Десяти. В противном случае один из судей начинал процедуру. Совет Сорока определял, достаточно ли оснований для открытия дела. Вопрос ставился на голосование. Как и арест и возможность применения пыток к обвиняемому. Если надобности в немедленном задержании подозреваемого не было, стражник Авогадории доводил до его сведения приказ предстать перед судом; если же такая надобность существовала, подозреваемого задерживали и подвергали допросу. Секретарь записывал вопросы и ответы. Копия давалась обвиняемому, он должен был указать имя защитника. В целом содержание под стражей, допрос и пытки не могли длиться более трех дней. Какие следы убийства, представленного Тицианом аллегорически на своем полотне, сохранились в Авогадории? Этот вопрос не давал Виргилию покоя.

Сперва чиновники Авогадории вовсе не были расположены допускать в свой архив кого попало. Но тонкий подход вкупе с даром переговорщика Мариетто сделали свое дело. В конце концов те почли за честь принять в своих стенах «представителя сословия адвокатов» Парижа. И вскоре парижский адвокат со своим «венецианским ассистентом» оказались перед кипой дел, содержащих все убийства, зарегистрированные в Светлейшей, начиная с 1570 года.

— Отыскать среди сотен дел жертву, с которой заживо сняли кожу, — вот уж поистине тринадцатый подвиг Геракла, — проворчал Виргилий.

И все же, засучив рукава, взялся за первую связку, относящуюся к 1570 году. В Венеции совершалось меньше преступлений, чем в Париже, но порой они принимали весьма необычные формы: ревнивый муж выбросил изменницу-жену за борт гондолы посередине Большого канала или один брат столкнул другого в колодец, спустив ему на голову медное ведро. В остальном — о tempora, о mores[45] — преступления были схожими, отвратительными и кровавыми, где бы они ни случались: в Париже, Венеции, Лондоне, Лиссабоне, Истамбуле, Праге, Амстердаме или Севилье. И в основе их — те же ревность и жадность, яд и кинжал, животные инстинкты и психические отклонения.

— Кажется, нашел! — закричал вдруг дрожащим голосом юный художник, оторвавшись от бумаг, и сунул Виргилию написанный от руки текст.

ПРОТОКОЛ ДОПРОСА РАБА ЭБЕНО АВОГАДОРИ И СОВЕТОМ СОРОКА:

— Твое имя?

— Эбено. По крайней мере так нарек меня первый владелец, купивший меня ребенком на невольничьем рынке Александрии Египетской.

— В каких отношениях ты был с куртизанкой Атикой?

— В течение двух лет я был ее рабом.

— Известно ли тебе, почему ты предстал сегодня перед нами?

— Потому что моя госпожа Атика была убита две ночи назад.

— Это ты ее убил?

— Нет. Я никогда бы этого не сделал. Это была добрая и великодушная госпожа.

— Как ты объяснишь, что Нанна, куртизанка, как и твоя госпожа, застала тебя вчера утром у изголовья твоей хозяйки распростертым в луже ее крови?

— Позавчера моя хозяйка устроила небольшой прием у себя дома, но пожелала самолично принять гостей. Почему, мне неизвестно. Она отпустила меня на весь вечер. Я воспользовался этим, чтобы побывать в квартале Святого Николая — покровителя нищих. Там есть таверны, которые посещают моряки, я люблю поговорить с ними, потому что иные бывают на моей родине, в Африке.

— Можешь ли ты назвать кого-нибудь, с кем ты говорил и кто мог бы подтвердить твои слова?

— …

— Может ли кто-нибудь подтвердить, что ты действительно был в квартале Святого Николая — покровителя нищих позавчера вечером?

— Я говорил с матросами, но имен их не знаю. Мне неизвестно, все ли они еще в Венеции или вышли в море.

— Значит, никто не может подтвердить, что ты говоришь правду?

— Нет.

— Что было дальше?

— Я вернулся в дом хозяйки, когда пробило полночь. Подходя к дому, я видел, что в ее комнате горят свечи. Я решил, что гости еще не разошлись. Но, войдя, не услышал ни единого звука.

— Затем?

— Я направился к ее спальне. Дверь была нараспашку. Тогда-то я и увидел ее… мертвую.

— Как она умерла?

— С нее содрали кожу. Она потеряла всю кровь.

— А как ты узнал почтенную куртизанку Атику, ведь ее лицо тоже было обезображено?

— По кольцам на пальцах. С нее сняли кожу, но не драгоценности.

— Как ты поступил дальше?

— Я бросился на пол у ее постели и принялся рыдать.

— Почему ты никого не предупредил? Почему не позвал ночных сторожей или квартальных?

— У меня не было сил. Я был в отчаянии.

— Сколько времени провел ты у ее постели?

— Не знаю. Много. Пока не пришла синьора Нанна.

— Последний раз спрашиваем: ты убил свою хозяйку, куртизанку Атику?

— Не я, клянусь.

Записано в Венеции 9 августа в год от Рождества Христова 1574-й.

Виргилий прочел протокол и задумался. Драма, свидетелем которой стал Тициан Вечеллио, произошла два года назад, летом. Раб Эбено был допрошен 9 августа, на следующий день после задержания. Следовательно, его хозяйка умерла от рук палача до наступления полуночи 7 августа 1574 года.

Друзья договорились встретиться перед домом Тинторетто на Мавританской набережной. День выдался жаркий, но не чрезмерно. Мариетто и Виргилий пришли к месту встречи первыми и решили посидеть на солнышке у воды. В воздухе, как обычно, кружился пепел и висел отвратительный запах. И все же — то ли потому, что погода стояла чудесная, то ли потому, что кое-что стало проясняться в деле, которым он занимался, то ли потому, что Венеция сверкала великолепием, а сын Тинторетто становился ему все дороже, — Виргилий решил просто наслаждаться настоящим и ни о чем не думать. Но приятной паузе вскоре пришел конец, когда четверть часа спустя подоспел Пьер. На его обычно жизнерадостном лице была печаль. Нетрудно было догадаться, что его заботило.

— Бедняжка отправилась на тот свет?

— Чума унесла ее в четыре дня. Я пришел как раз в ту минуту, когда сборщики трупов собирались унести ее тело. Вопли матери были невыносимы. Потерять дочь, совсем юную, и притом в такой короткий срок… Знать, что она не будет похоронена хоть сколько-нибудь достойным образом, а просто свалена в общую яму… Так жаль мать. — Пьер вздохнул и добавил: — Но могильщики этим не удовольствовались. Уложив малышку в лодку Харона, они принялись за ее вещи: соломенный тюфяк, простыни, ее платье и даже тряпичная кукла — все полетело в костер. Мать, стеная, глядела, как огонь пожирает жалкую игрушку. Стоило им удалиться, она бросилась к огню, чтобы спасти хоть что-то. С черными потеками на потном лице, с обожженными пальцами, сотрясаемая рыданиями и вцепившаяся в обгоревшую тряпку, которая для нее была всем… Я не мог оставить ее в таком состоянии.

Рассказ Пьера до слез растрогал Мариетто. Извинившись за свою впечатлительность, он предложил друзьям зайти в дом перекусить. Пьеру требовалось подкрепиться после столь тяжких утренних переживаний, а Виргилия одолевал голод; предложение было принято.

Запивая печенье с гвоздикой тосканским вином, они рассказали Якопо Робусти о предпринятых ими шагах.

При упоминании о куртизанке художник вздрогнул.

— Вы сказали — Нанна?

— Да, Нанна, — подтвердил его сын.

— Я хорошо ее знаю. Эта почтенная куртизанка живет на углу Сан-Поло и Сан-Кроче. Эксцентричная, но весьма учтивая дама. Ее эксцентричность дошла до того, что в то время, как все умирают от чумы, она умудрилась подхватить «французскую болезнь»!

— Как вы думаете, мессир Робусти, примет ли она нас, невзирая на болезнь? — поинтересовался Предом.

Нанна представлялась ему свидетелем первого ряда, которого непременно нужно расспросить.

— Без сомнений, — ответил художник. — Мало того, нанеся ей визит, вы совершите доброе дело. А вы, Пьер, можете попытаться помочь ей. Я напишу вам рекомендательное письмецо.

С этими словами Тинторетто направился к верстаку в глубине мастерской, заставленному горшочками с чернилами, гусиными перьями, заваленному бумагой и палочками сургуча. Черкнув пару строк, он вручил еще влажное от чернил послание Виргилию.

— Есть еще кое-кто, кто знавал куртизанку Атаку. Она, кажется, была ее лучшей подругой. Я имею в виду Веронику Франко, самую знаменитую куртизанку Венеции и в то же время неплохую поэтессу. Она покинула город с началом эпидемии. Но я знаю, где она укрылась, у одной моей знакомой. Я ей напишу послание с просьбой рассказать вам об убийстве Атики.

Виргилий горячо поблагодарил художника за помощь. Написав адрес Нанны, художник откланялся.

— Я не смогу отвести вас к куртизанке, — извинился Мариетто. — Отцу нужна помощь.

Они расстались, договорившись о встрече на следующий день. В голове Виргилия завертелось все, что хотелось бы знать по поводу Атики, Эбено, Нанны и Тициана, и он принялся так горячо обсуждать это с другом, что ни он сам, ни Пьер не услышали криков бегущего к ним Пальмы-младшего с каким-то письмом в руках…