Виктор Полонский - Опасная игра Веры Холодной Страница 18

— Ну как же нам без немцев! — хмыкнул Бачманов. — Без немцев мы французов не обгоним. У них лучшая в мире оптика, самые смекалистые инженеры. Про деньги тоже не стоит забывать, оборудование очень дорого стоит. Александр Алексеевич вернется не раньше чем через две недели. Надеюсь, что к тому времени вы ознакомитесь с нашим делом настолько, что поверите в его великие перспективы. Вера Васильевна, разрешите пригласить вас ко мне, в мое «сонное царство». Я покажу вам мои сокровища!

«Вернется ли? — усомнилась Вера. — Если вернется, значит, непричастен к убийству… Что за вздор — почему он должен быть причастен к убийству? Может, он поехал за инструкциями? Или Берлин — совпадение? Господи, совсем запуталась…»

— Вы и представить не можете, что вам предстоит увидеть! — заливался соловьем Бачманов. — Ручаюсь, что ничего подобного вы раньше не видели!

«Милый чудак», классифицировала его Вера. Большинство ученых такие. Однако не стоило забывать, что этот «милый чудак» хотел пролететь над нашими военными укреплениями близ турецкой границы.

По дороге Бачманов успел сообщить, что научный отдел работает всего лишь второй год, но за это время сделано очень много. В небольшой лаборатории, примыкавшей к его кабинету, он с гордостью продемонстрировал Вере сокровища — особый микроскоп, позволявший снимать на камеру, и хроноаппарат, камеру, которая могла снимать по одному кадру через определенные промежутки времени.

— Благодаря этому можно наглядно демонстрировать рост растений или же превращение гусеницы в бабочку! — рассказывал с горящими глазами Иван Васильевич. — Не могу сказать, в какие деньги обошлись Александру Алексеевичу эти сокровища, потому что денежной стороной интересуюсь мало, но могу предположить, что в целое состояние! Что поделать, французская компания «Дебри́» — монополисты на рынке. Ломят цену, какую им вздумается. В последнее время начали шевелиться американцы, но серьезной конкуренции французам они пока составить не могут. Вся надежда на Александра Алексеевича. Это такой человек, для которого нет ничего невозможного! Грандиозный человек! В кинематографе он как Ломоносов в науке или Пушкин в литературе!

Невозможно было понять, искренне ли восхищается Ханжонковым Бачманов или же делает это в расчете на то, что Вера передаст его восторги владельцу киноателье. На всякий случай Вера согласно покивала и, видя, как приятно Бачманову говорить о своей работе, спросила, какая картина была у него самой первой. Лучше бы промолчала, потому что первая картина, «исключительная по своему интересу», как выразился Бачманов, оказалась про деятельность сердца. Бачманов долго и увлеченно расписывал, как он извлекал из лягушки сердце, как подвязывал его к двум стеклянным трубочкам, чтобы оно, уже мертвое, но пока еще работающее, перекачивало подкрашенную воду из одного сосуда в другой. Слушать о таком «исключительно интересном» было противно, да и лягушку жалко, живое ведь существо, божья тварь. Борясь с подступившей вдруг дурнотой, Вера разжаловала Бачманова из «милых чудаков» в обычные. И добросовестно записала в блокнотик: «И.В. — жест!», что означало: «Оказывается, Иван Васильевич при всей своей внешней мягкости довольно жестокий человек». Польза науки и все такое, но вот Вера не смогла бы хладнокровно зарезать лягушку.

Закончив рассказ, Бачманов заметил, что Вера побледнела, но со своей картиной этого не связал, предположил, что в лаборатории душно, и увел Веру в кабинет пить чай. Отодвинул стул подальше от окна, усадил на него Веру, приоткрыл форточку и вышел распорядиться насчет чая. Оказалось, что самоварами и примусами в ателье пользоваться категорически запрещено, поскольку Ханжонков панически боится пожаров. Он и курить в здании запретил бы, но тогда и самому пришлось бы бегать на улицу, на смех людям, поэтому курения запрет не коснулся. Кипятком же заведовал некий Мишенька, сидевший в «самоварной», которая была устроена в нижнем этаже, рядом с ретирадным. Только ему разрешалось топить печку и греть воду. Рассказав Вере об этом, Бачманов посетовал на то, что Мишенька разносит по зданию кипяток, а не готовый чай. Но тут же признал, что иначе, наверное, и быть не может, поскольку каждый любит заваривать чай на свой манер.

Пока Иван Васильевич отсутствовал, Вера, не вставая со стула, осмотрела его кабинет и не нашла в нем ничего особенного. Обычный кабинет ученого человека. Много книг, какие-то приборы, среди которых Вера смогла опознать только микроскоп и барометр, стопка бумаг на большом письменном столе придавлена большим увеличительным стеклом с тяжелой медной ручкой, отполированной до блеска частыми прикосновениями. На подоконнике, прямо под приоткрытой форточкой, стоял бело-голубой горшок с землей и торчавшей из него палочкой. Вера попыталась разгадать характер хозяина по обстановке, но смогла сделать лишь вывод о том, что Бачманов педант и аккуратист. Все у него лежало-стояло ровненько, чувствовалось, что каждой вещи определено свое место, и кругом не было ни пылинки. Ничего ценного в этом выводе не было, все ученые — педанты, без этой черты стать ученым вряд ли возможно.

Бачманов отсутствовал долго, но вернулся с уже заваренным чаем. Следом мужчина в белом докторском халате, явно кто-то из сотрудников научного отдела, нес поднос с чашками и множеством розеточек с разными вареньями.

— Люблю почаевничать в исконно русском стиле, — объяснил Бачманов, проворно переставляя розеточки с подноса на стол. — Надо бы еще крендельков, да послать за ними некого, все, кроме меня, заняты.

— Если я отнимаю у вас время… — начала было Вера, но Бачманов не дал ей договорить.

— По субботам у меня «творческие дни», — сказал он. — С утра раздаю всем поручения, а сам придумываю темы для будущих картин. Вы, Вера Васильевна, нисколько не мешаете мне придумывать. Напротив, за разговором в голову скорее приходят свежие мысли. Вот прямо сейчас осенило! Взял в руки чашку и подумал, что надо будет попросить Владислава Казимировича сделать чертенка для картины о вреде пьянства. Представляете — пьяница просыпается утром, берет в руки бутылку, а оттуда вылезает черт и машет ему рукой!

— Замечательная идея, Иван Васильевич! — одобрил сотрудник в халате.

— Это как в старом еврейском анекдоте, Василий Фомич, — улыбнулся Бачманов. — Невеста согласна, осталось уговорить Рокфеллера. Вы же знаете характер Владислава Казимировича. Он запросто может послать меня с моим чертенком к черту.

Сотрудник вздохнул, подтверждая, что да — может, сунул пустой поднос под мышку и ушел. «Как сегодня все славно получается! — порадовалась Вера. — Только бы не дать разговору свернуть в сторону!»

— Скажите, а кто такой Владислав Казимирович и как он сможет сыграть чертенка в бутылке? — спросила она.

— Не сыграть, а снять. — Бачманов закрыл форточку и жестом пригласил Веру пересесть на стул, стоявший у стола. — Владислав Казимирович Стахевич — наш аниматор. Кудесник, чародей, корифей, но вот характер… Простите, вы, наверное, не знаете, что такое аниматор. Это специалист, работающий в технике объемной анимации, иначе говоря — оживляющий кукол. «Прекрасную Люканиду» вы, я надеюсь, видели? Это творение Владислава Казимировича. Он сам придумывает кукол и декорации, рисует эскизы, сам пишет сценарии, сам снимает. Работа кропотливая, а Стахевич человек нервный, поэтому ему разрешено работать на дому. Собственно, эта возможность и оказалась решающей в борьбе за Владислава Казимировича между нашим ателье и торговым домом «Тиман и Рейнгардт». Вы, Вера Васильевна, торговый дом «Тиман и Рейнгардт», конечно же, знаете?

— Знаю, что есть такой, — ответила Вера, видевшая эти две фамилии на афишах.

Бачманов снисходительно улыбнулся.

Вере эта его снисходительность не понравилась. Желая блеснуть своей осведомленностью, она напрягла память, стараясь вспомнить название последней виденной ею картины от «Тимана и Рейнгардта», но так и не смогла этого сделать. Если смотреть в неделю по нескольку картин, то в голове неизбежно получится каша. Запоминается только выдающееся, но и то в первую очередь запоминаются актеры, а не название киноателье.

— Заправляет там всем Павел Густавович Тиман, табачный фабрикант Рейнгардт в кино ничего не понимает, кроме того, что вкладывать деньги в это дело очень выгодно. Они начали с того, что выкупили у Якова Зоммерфельда его кинофабрику вместе с сотрудниками. Зоммерфельдова «Глория» на ладан дышала и сотрудники там были один другого хуже, но Павел Густавович, немецкая душа, быстро наладил дело. На старом месте, да на новый лад. «Глорию» перестроил, благо деньги ему Рейнгардт давал по запросу — сколько Тиман попросит, столько и даст, от самых ледащих[47] сотрудников избавился и начал снимать свою «Русскую золотую серию» по мотивам классических произведений. Ничего нового в этом не было, классику и до него экранизовали, но вразброс, от случая к случаю, а Павел Густавович это дело упорядочил (говорю же — немецкая душа!), разработал систему. Сделал себе на этом имя и весьма неплохие деньги. Заодно сумел втереться в доверие к руководству Художественного театра. Известно же, Вера Васильевна, как в театрах относятся к кино. Балаган, низкий жанр, потеха! Настоящему, то есть театральному, актеру мимо кинематографа пройти зазорно, не то чтобы в картине сняться! Высокое искусство, служители Мельпомены, ах-ах-ах! Вот на этом «высоком» Павел Густавович к ним и подъехал. У всех, мол, балаган, а у нас — искусство, потому как классика. А кому играть в классических картинах, как не вашим актерам? И сохранятся эти картины на века, на восхищение потомкам. Лестно? Конечно же, лестно. Кому из людей искусства вечной славы не хочется? На том и договорились. А как начала труппа Художественного театра у «Тимана и Рейнгардта» сниматься, так всем остальным театрам завидно стало. В одночасье прозрели и стали относиться к кинематографу совершенно иначе. Просить и унижаться теперь не приходится, сами набиваются. И театры перестали брать подписку со всех артистов в том, что те не будут участвовать в кинематографических снимках.