Вольфрам Флейшгауэр - Пурпурная линия Страница 2

Не по этой ли причине недоставало мне того невозмутимого тщеславия, которое в наибольшей степени вознаграждается профессорским званием? Ощутив разочарование, я решил на первых порах заняться музыкой, но ее законы, разумеется, так и остались чужды мне. Потом я какое-то время пытался бежать от книг к живописи, но и это оказалось неким промежуточным этапом, поскольку темы живописи сродни тому, что я тщился оставить и забыть. Изучая старых мастеров, я постоянно наталкивался на хорошо знакомые сюжеты и мотивы — античные легенды, исторические события и знаменательные чудеса христианского предания. Мой взгляд равнодушно скользил по этому знакомому, как мне казалось, миру, до тех пор, пока я не остановился, пораженный, перед одной картиной, пугающая необычность которой не желала укладываться в рамки моего безучастного взгляда. Сила живого очарования этого полотна разбудила во мне чувства, которые я, как мне казалось, давно утратил.

Теперь я уже не знаю, где и когда впервые увидел картину, изображающую двух дам в ванне. С годами их образы в альбомах, в каталогах, на книжных обложках и даже в студийном оформлении одной телепередачи стали настолько хорошо мне знакомы, что слились в непрерывный поток, став неотъемлемой и не имеющей начала составной частью моего сознания. Часто, в очередной раз глядя на эту картину, я пытался проникнуть за ее внешнюю оболочку. Кто написал это полотно, что побудило художника шестнадцатого века выставить на всеобщее обозрение — в ванне — двух знатных дам? Картина относительно хорошо известна. Однако в результате моих любительских изысканий я выяснил лишь одно — за четыре века существования картины никто не смог дать ее исчерпывающего историко-художественного описания.

Картина была написана около 1590 года художником, близким школе Фонтенбло, а одна из изображенных на ней дам — возлюбленная Генриха IV, короля Франции. Больше об этом полотне ничего не известно. Имя художника не установлено. Исследователям также не удалось дать сколько-нибудь убедительное толкование странной игры жестов стоящих в ванне женщин. В прикосновении к соску одной из них — которая, кстати говоря, была герцогиней — историки искусств распознали, впрочем, чисто умозрительно, тонкий жест, указывающий на беременность. Такой жест вполне соответствует вкусам маньеризма и встречается в подобной форме в других картинах. Что касается неповторимости и таинственной непристойности прикосновения к соску, то для таких понятий в умозрительном толковании вообще не нашлось места. Все же, как мне казалось, есть большая разница, держит ли персонаж картины в кончиках пальцев перстень, гвоздику или лорнет и есть ли какое-то скрытое значение в том, каким образом одна благородная дама трогает сосок другой благородной дамы. Однако я не получил от ученого сообщества историков искусств ни одного вразумительного ответа на подобные вопросы. Это означало, что из-за отсутствия источника однозначных сведений картина навсегда сохранит свою тайну.

Не это ли впечатлило меня в наибольшей степени? Не тронуло ли меня в композиции картины нечто такое, чего мне все больше и больше недоставало в моих профессиональных исследованиях? Я рассказал о картине друзьям и начал повсюду носить с собой маленькую репродукцию в надежде, что когда-нибудь встречу человека, который что-то знает о запавшем мне в душу полотне. Несколько лет назад я упомянул о картине и в разговоре с Кошинским, но в ответ получил то же, что и от многих других. Да, ему известно это произведение, да, оно своеобразно, но таковы были многие полотна того времени.

Я задержался во Фрейбурге еще на два дня, освобождая квартиру в доме для приезжающих научных работников. В июльскую жару паковка вещей и сборы были сущим мучением, и я почувствовал громадное облегчение и радость, когда рабочие погрузили мои пожитки в контейнер, и зеленый фургон повез их в Брюссель, где осенью я должен был провести семинар и прочесть курс лекций. Меня ждали в середине сентября, и предстоявшие два свободных месяца казались мне даром небес. Никаких планов, как я уже говорил, у меня не было. Статья для сборника по американскому натурализму, готовая к печати, лежала на пустом письменном столе и нуждалась только в корректуре. После недолгого размышления я сунул рукопись в парусиновую сумку и оставил ее на выходные дни у привратника. Общение с Кошинским вряд ли оставит мне время для работы. В тот момент я не догадывался, насколько верным окажется мое предположение…

Отель Кошинского располагался в часе езды от Фрейбурга в высокогорной долине. На пассажирском сиденье «фиата», который я взял напрокат на выходные дни, лежали свежий «Economist», «Financial Times» за вчерашний день и номер «Scientific American» с интересовавшей Кошинского статьей об иероглифах. Солнце уже начало клониться к западу, когда я въехал на стоянку отеля. В приемной внушительного, но со вкусом вписанного в красивый ландшафт здания мне сообщили, что господин Кошинский взял на себя смелость забронировать для меня номер и попросил передать, что в шестнадцать тридцать будет ждать меня на террасе, куда он придет после выполнения неизбежных лечебных процедур.

Я занял номер, принял душ, переоделся в легкий летний костюм и, вооружившись привезенными для Кошинского изданиями, вышел на террасу. Народу было довольно много, но мне удалось отыскать свободное место, и я уселся на нагретый солнцем плетеный стул. Передо мной расстилался пейзаж, окрашенный во все мыслимые оттенки зеленого цвета. Светлые луга плавно спускались вниз по склону и, постепенно темнея, обтекали передние ели и сосны, которые, также меняя оттенок цвета, сливающейся волной уходили к горизонту. Там, вдали, наступающий вечер уже окутывал лес тонкой дымкой, разбавляя зелень нежной, прохладной синевой, и казалось, что лес мирно врастает в постепенно темнеющее облако. Наступил момент, когда вторая половина дня переходит в вечер, когда ничтожное, но всегда заметное изменение освещения, каждый миг разительно преображает окружающий пейзаж. Мягкие округлости становятся жесткими и холодными, легкий озноб едва заметно сотрясает мир, и воздух властно разрежается в той точке горизонта, куда через несколько часов начнет садиться громадный красный диск.

— Чудесный вид, не правда ли? — Неожиданно появившись, он сел за стол напротив меня. Все те же огненно-рыжие волосы и явные следы целебного воздействия только что принятой грязевой ванны.

Я встал, и мы сердечно обнялись. Его маленькое круглое лицо, как и всегда, показалось мне необыкновенно симпатичным. Понравился ли мне номер? Что я предпочитаю — кофе или чай? Он просиял, увидев на столе привезенные мною газеты и журнал.

Я вкратце рассказал о событиях последних лет. Когда я упомянул Брюссель, Кошинский недовольно поморщился.

— Отвратительный город. Вы знаете, какое самое любимое ругательство у тамошних таксистов?

Я удивленно покачал головой.

— Архитектура! Это сразу говорит вам все. Город совершенно обезображен.

Он промокнул носовым платком лоб и жестом подозвал официантку. Пока он разговаривал с ней, я не смог удержаться и скользнул любопытным взглядом по бумагам, которые мой друг положил перед собой на стол. Старые пожелтевшие листы. На верхнем были видны пятна от воды, а на середине страницы виднелся четырехугольный след какого-то предмета, наполовину прикрытый деревянным брелоком ключа от гостиничного номера.

Когда Кошинский, сделав заказ, снова посмотрел на меня, то сразу заметил мое нетерпение.

— Собственно, я хотел поговорить об этом завтра, но мне было очень интересно увидеть вашу реакцию.

Он обстоятельно сложил носовой платок и положил его в карман. Я застыл в ожидании.

— Так-так, старые документы? — спросил я наконец, не пытаясь скрыть некоторую насмешливость.

Он наморщил лоб, словно раздумывая, стою ли я того, чтобы посвятить меня в его тайну. Я взял предложенную Кошинский сигарету и, щелкнув зажигалкой, дал ему прикурить.

— Как сказать. Собственно, это скорее старое семейное дело.

Он проводил взглядом блестящую точку самолета, который пролетел высоко над нашими головами на запад, прочерчивая в небе серебристую полосу. Потом Кошинский окинул оценивающим взглядом людей, наслаждавшихся на террасе теплом наступавшего вечера. Затем его лицо потемнело, и он вперил взгляд в пространство, словно стараясь разглядеть события далеких времен. Я вежливо ждал, когда закончится его исход в необъятную тьму минувшего. Хотя, собственно говоря, он всегда держался прошлого. Иногда я ловил себя на том, что для Кошинского настоящее, а отнюдь не прошлое, представляет собой непроницаемый пандемониум, в котором он чувствует себя как праздный турист. Этот человек — старая причудливая душа — все время путешествует между мирами.

Два часа спустя толпа людей на террасе заметно поредела. На столе перед нами стояли несколько пустых кофейных чашек и два стакана только что принесенного виноградного сока. Мой собеседник выдерживал одну из долгих пауз, которыми он имел обыкновение прерывать свои рассуждения.