Александр Бушков - Ковбой Страница 2

Так уж обернулись события…

Паспорт господина Фихте остался в каюте первого класса и сейчас покоился на неведомой глубине, где ему и предстояло остаться на веки вечные. Очнулся Бестужев, разумеется, не на привидевшемся ему в полубреду жутком корабле мертвых, а в тепле и уюте, на узкой койке (как вскоре выяснилось, в лазарете судна «Карпатия», подобравшего некоторое количество терпящих бедствие) — совершенно голый, растертый спиртом, с обжигающим вкусом какого-то крепкого алкоголя во рту, влитого щедрой рукой. И очень быстро, после того как он открыл глаза, зашевелился, вошел в ясное сознание, понял, что находится все же на этом свете, последовал вопрос:

— Вы ведь Леопольд Штепанек, верно? Инженер Штепанек? Из первого класса?

Какое-то время он собирался с мыслями. Сознание уже работало более-менее четко, хотя до сих пор бил озноб и зубы лязгали. Нательный пояс с него сняли — и ознакомились с содержимым. Документы Штепанека, патент на имя Штепанека, еще что-то, опять-таки относившееся к покойному инженеру… Что прикажете говорить и как поступить? Оставалось лишь вступить на скользкую стезю самозванства: благо это было как-никак не полицейское расследование, а сам инженер покинул наш мир еще до катастрофы. Иначе пришлось бы объяснять, откуда у него столько бумаг на чужое имя, да к тому же горсточка крупных бриллиантов в мешочке — а подыскать убедительное объяснение трудненько было бы даже в более спокойных условиях и более твердом сознании. Мало ли какие серьезные подозрения в его адрес могли возникнуть… Так что пришлось согласиться с задававшим вопросы врачом: все так и обстоит, я и есть инженер Штепанек, подданный австрийской короны… В крайнем случае, тут же пришло ему в голову, впоследствии можно будет отречься от своих слов, данных никоим образом не под судебной присягой, сослаться на пребывание в бредовом состоянии, как раз и вынудившем молоть неизвестно что и назваться чужим именем…

Родные и близкие? Нет, он путешествовал в одиночестве — что не особенно и противоречило действительности, поскольку сопровождавшие настоящего инженера люди не были ему ни родными, ни особенно близкими. Штепанек с Луизой назвались в Шербуре вымышленными именами и представились супружеской четой — но эти сведения сохранились лишь по ту сторону океана, и до них доберутся не скоро, даже если у кого-то и возникнет такое желание. Корабельный список пассажиров сейчас пребывает на морском дне, так что и с этой стороны нет никакой угрозы самозванцу… В наше время как-то не принято наклеивать на удостоверяющие личность документы фотографические карточки, а возрастом мнимый Штепанек не особенно и отличался от настоящего.

Не было бы счастья, да несчастье помогло… Очень быстро, и получаса не прошло, Бестужева обрушило в нешуточную хворь — с выворачивавшим наизнанку кашлем, нескончаемым чиханьем, текущими бесперечь соплями и помутнением сознания. Тут уж было не до расспросов и бесед. Температура подскочила, навалилась сущая лихорадка, он провалился в беспамятство с дурацкими видениями и более-менее пришел в себя уже на берегу, в огромном лазаретном зале, где располагались десятки коек и множество деловито суетившихся медиков. Там его и вовсе ни о чем не расспрашивали — потому что не нашлось знавших немецкий или французский, так что общавшиеся с ним служители Асклепия изъяснялись выразительными жестами…

В этом опрятном многолюдстве, насыщенном беспокойными выкриками бредящих и общей атмосферой тяжелого несчастья, он провел сутки уже ощущая, что пошел на поправку. Успел привыкнуть к тому, что, здесь, на американской земле, его вымышленное (точнее, беззастенчиво присвоенное) имя переиначено как Стейпанек.

Потом наступили внезапные и решительные перемены. Объявился говоривший по-немецки седой человек (доктор Земмельгоф, как быстро оказалось, произнес несколько ободряющих фраз, заверив «герра Штепанека» в том, что тот пребывает на пути к скорому и окончательному выздоровлению, кликнул санитаров, те сноровисто уложили Бестужева на носилки, отнесли в медицинскую карету, и он оказался в другой больнице, этой самой, где был помещен в рассчитанную на одного палату, где все говорили по-немецки, где-то за три дня, смело можно теперь говорить, поставили на ноги. Никто так и не дал ему никаких объяснений, почему его вдруг переместили именно сюда. А ведь некоторая странность в происходящем имелась. Вряд ли заботливость и доброта заокеанской медицины простираются до того, что для каждого новоприбывшего, не принадлежащего к англосаксам, устроены специальные больницы, где персонал состоит из земляков. Что-то плохо верится в подобный благородный размах…

Как бы там ни было, за эти три дня так и не появился никто, хотя бы отдаленно напоминавший полицейского, не было ни малейших попыток учинить следствие, вообще если о чем и спрашивали, то исключительно о самочувствии — а это, несомненно, был добрый знак, гласивший, что самозванство с чистой совестью можно разыгрывать и далее. Содержимого потайного пояса Бестужев так пока что и не увидел, но его заверили, что все его вещи пребывают в сохранности и при выписке он их получит. Одним словом, несмотря на некоторую загадочность ситуации, жаловаться на свое положение грех, явных угроз и опасностей пока что не предвидится, нет оснований думать о коварном заговоре, обращенном на его персону, — помилуйте, с чего бы вдруг?

Однако самое время задуматься над самым животрепещущим вопросом: коли уж его признали здоровым и не собираются задерживать здесь далее, что прикажете делать? Фройляйн Марта мимоходом упоминала, что списки погибших на «Титанике» уже опубликованы то ли в газетах, то ли как-то еще — а значит, человек из российского консульства, собравшийся встречать «Титаник» в Нью-Йорке, уже наверняка прочитал там имя Иоганна Фихте и, вероятнее всего, отбыл восвояси, вернулся в Вашингтон. Еще на «Титанике» Бестужев озаботился собрать кое-какие небесполезные сведения. Здесь, в Северо-Американских Соединенных Штатах, все не как у европейцев. Город Нью-Йорк, где Бестужев сейчас находится, огромный и едва ли не самый многолюдный в стране — но американская столица расположена в весьма даже небольшом городишке под названием Вашингтон, что идет решительно вразрез с европейскими традициями, где столицей служит один из самых больших городов. Оригиналы эти американцы, право…

Главная невыгода его положения — совершеннейшее незнание английского. За пределами этого здания он будет совершенно беспомощен, не сможет никого расспросить о самых простейших вещах, не объяснится с извозчиком, с полицейским, с любым чиновником. Окажется в том же положении, что американец, не знающий русского, в Петербурге…

А впрочем, не стоит унывать. Помянутый американец, помыкавшись, все же нашел бы на невских берегах того, кто сможет с ним объясниться на родном языке. Точно так же и Бестужев пребывает не вдикой аравийской пустыне, а в огромном городе, где живут во множестве уроженцы всех европейских держав. Тем более что у него нет необходимости разыскивать знатоков русского — с французским и немецким тут вряд ли пропадешь. Он и сейчас в заведении, где звучит исключительно немецкая речь — пусть даже с выговором людей, долго проживших вдали от фатерлянда. Коли уж к нему отнеслись с такой заботой и радушием, вряд ли бесцеремонно выставят выздоровевшего пациента за дверь, чтобы тут же о нем забыть. Конечно же, дадут все необходимые пояснения.

Насколько он мог судить по виденным на «Титанике» путеводителям, отсюда до Вашингтона примерно верст четыреста, не более, причем существует прямое железнодорожное сообщение. Что отрадно, здесь, в Нью-Йорке, в одном из солидных банков существует счет, которым можно воспользоваться, всего лишь назвав банкирам два ключевых слова-девиза и восьмизначное число — а Бестужев все это помнил не хуже, чем «Отче наш». Сумм, которые там положены, хватит, чтобы купить не один, а тысячу железнодорожных билетов. Вряд ли человек из консульства успел этот счет аннулировать — такие вещи делаются только после долгих и обстоятельных консультаций с Петербургом, а бюрократическая машина работает медленно, натужно, даже когда речь идет о потаенных, весьма специфических делах. Можно дать в консульство телеграмму. На худой конец, если даже шифрованного счета больше нет, остается пояс Штепанека, где находилась некоторая сумма европейских денег, в том числе и в золоте, которые можно здесь обменять. Есть еще и бриллианты, а ювелиров в таком огромном городе предостаточно. Деньги, и немалые, весьма даже компенсируют незнание языка… Есть от чего чувствовать себя вполне уверенно.

Ну, а если подумать и про оборотную сторону медали, то есть о тех силах, что способны ему помешать…

Силы эти, как нетрудно догадаться, воплощены в одной-единственной фигуре, очаровательном создании, зовущемся мисс Луиза Хейворт. С тех пор, как Бестужев буквально силой затолкнул ее в шлюпку, он, естественно, не имел ни малейших сведений о ее судьбе, не в том состоянии он был на «Карпатии», чтобы задавать вопросы и кем бы то ни было интересоваться. Однако существует огромная вероятность того, что она благополучно спаслась — «Карпатия», он слышал мельком, собрала на борт пассажиров со множества шлюпок. Точного числа погибших он не знал, здесь ему об этом не говорили даже в ответ на прямые расспросы, видимо, не желая волновать. Но достоверно известно, что число спасенных немалое.