Георгий Персиков - Дело о Чертовом зеркале Страница 20

Он распахнул рубаху и протянул с груди, покрытой седой шерстью, потертый крест на кожаном гайтане.

– Целуй, что не женишься до тридцати лет. Что хочешь делай, а не женись. То моя предсмертная воля. Ты в меня тут пошел, от баб отбою не будет. Только не прыгай к первой, выжди, сравни.

– А как же… А ежели…

– Ежели даст Господь знак, то женись. А нет – и думать не моги.

– А что ж за знак, дедушка? – спросил Георгий, поднося губы к кресту.

– Мимо не пройдешь, – ответил дед.

Прошло время, и Георгий не один раз сказал деду спасибо. Каждый раз, когда он принимал решение жениться, думая, что вечная настоящая любовь – это и есть Божий знак, какая-нибудь небольшая деталь, будто подарок от деда, вдруг раскрывала его избранниц с такой черной стороны, что рассыпался доселе счастливый союз, и Родин думал: какой же я молодец, что не женился.

Последний случай был как раз с Катей Компанейцевой. Брюнетка уже переехала к нему, стала осваиваться, отвоевывать какие-то маленькие уголки, потихоньку переставлять мебель, как Георгий слишком, по ее мнению, откровенно заговорил с Полинькой Савостьяновой, дочерью его профессора. Разразилась буря, в стену летели сахарницы и чашки, и в очередной раз Георгий подумал: вот он, знак Божий. Не надо жениться.

А ведь была любовь, страсть, обветренные от поцелуев губы и расцарапанные в кровь спины, и слезы, и боль в сердце от счастья, и ежедневный ужас от того, что все закончится… И вот – такой маленький пустячок, бах-трах, и все вдребезги. И хорошо, хорошо, что вовремя углядел, а то была бы его семейная жизнь наполнена тьмой и скрежетом зубовным. А все равно грустно, когда Катя с блеском в глазах рассказывала про Ивана Гусева и про «Зеркало шайтана», которое вдруг тоже стало донельзя важным и нужным. Ведь Катя такая красивая…

– Уже не твоя, – снова зазвучал в голове голос деда. – Забудь. А лучшее лекарство от душевных томлений – это следовать старому закону: клин клином вышибают. Вон – Полинька только тебя и ждет. Или Лилия. Или Сечина-Ледянская, хоть и старовата, а жаркая как огонь. Не вешай нос, только выбирать успевай! Нравится Лилия – так и живи с ней. А пока спи. Отдыхать надо. День сложный завтра, братанов допрашивать.

И Георгий заснул с счастливой улыбкой.

В последнее время подполковник жандармерии Евгений Радевич истосковался по работе дознавателя. Случай с журналистом Рабиновым только придал ему сил. Зайдя вечером в сыскное и найдя там только дежурного вахмистра, Евгений Александрович выспросил вводную информацию об арестованных братьях и с великим энтузиазмом взялся за дело. Вообще, добавим, что вполне неверно считать Радевича этаким держимордой, ничего не умеющим кроме как махать кулаками. Нет, подполковник мог быть, когда надо, очень тонким и хитрым. Просто срывался часто – уж очень у него был холерический темперамент и нервный склад, а когда он терял голову, то мог и не остановиться вовремя, отчего часто страдал.

Все же в случаях, когда Радевич держал себя в руках, ему удавалось расколоть самых закостенелых идейных политических преступников или, если его просил Мамонтов, уголовных – когда яркой выдумкой, а когда и изящными пытками. Гордость коллекции, за которую Евгений Александрович и получил подполковника и «Анну» в петлицу, – командир анархо-синдикалистской террористической группы «Стрелы Люцифера», беспринципной боевки, убивавшей и взрывавшей всех подряд, знаменитый на всю империю Исраэль Рыбалка по прозвищу Рыбачок. Никакие психологические кунштюки или мордобития не сработали, и наконец Рыбачка с поклоном привезли к Радевичу.

Изучив характер и прошлое Рыбалки, Евгений Александрович решил устроить лицедейство: сам превратился в Великого инквизитора, подвал, используемый для хозяйственных нужд, оборудовали под допросную и пыточную, а здоровяка фельдфебеля Данишкина одели палачом. То ли испугался Рыбачок распятого его предками Христа, поблескивающего в мраке среди отблесков огня в жаровне, то ли подействовали несколько дней в каменном мешке, рядом с которым за похлебку и табачок поставили пятерых беспризорников, и они попеременно жалобно скулили: «Исраэль, почто погубил невинные души?» Радевич даже не успел приступить к пыткам, как Рыбачок сломался и, стоя на коленях перед судом инквизиции, признался во всем и выдал всех до единого сообщников, за что и получил заслуженную петлю на шею.

В случаях с простолюдинами при допросах Радевич играл на их низменных страстях, желаниях и эмоциях: страх, ненависть, зависть, любовь, надежда, ну и конечно боль, бессонница, голод, жажда и унижение. Причем обязательно их чередовал и сменял страх надеждой, а голод – сытостью. Для этого хорошо подходила метода с двумя дознавателями-антиподами, добрым и злым, но Евгений Александрович обходился сам, тем более что его настроение и без того менялось на противоположное каждые десять минут.

Итак, данное дело было для него отличным шансом вновь доказать свою состоятельность, немного пошатнувшуюся после случая с допросом журналиста, и проявить таланты дознавателя. Ровно в два часа ночи только что заснувшего Егора грубо выволокли из камеры и усадили на табурет в небольшом кабинете для допросов в жандармском отделении. За широким столом сидел подполковник в парадном мундире и что-то сосредоточенно писал, шевеля губами. Прошла минута, две, пять, а начальник управления даже не сменил позу. Постепенно под умиротворяющий скрип пера Егор начал клевать носом, но только в голову полезли какие-то начальные обрывки приятных сновидений, как к нему подлетел Радевич. Подполковник мгновенно перешел в состояние крайней ярости и бешенства, словно древний северный берсерк, и заорал:

– Встать!!!

Егор поднял голову, не успев собраться спросонья, и тут же получил чудовищной силы удар в промежность. Вселенная сжалась до размеров иголочного ушка, и несчастный перелетел через табурет.

– Ты мне все скажешь, все! – орал Радевич. – Ты меня понимаешь? Дурак, дебил, ты мне все расскажешь, и так далее! – он рывком поднял последственного за грудки. – Ты мне все по минутам расскажешь, а то сгною в каземате, и так далее! – и Радевич завершил свою речь ударом, которому его научил один варшавский деловой – локтем в челюсть.

Егор упал без чувств.

Когда конвой волок его по коридорам, мокрого и окровавленного, он с трудом разлепил слипшиеся глаза и с ужасом увидел, как по соседнему коридору идет его брат Митрофан, даже не держа руки за спиной. А вахмистр сзади него несет поднос, уставленный яствами и даже чашками с чаем. Несколько мгновений они смотрели друг на друга, и наконец жандарм с поклоном сказал Митрофану:

– Пожалуйте, Митрофан Иванович, чай простынет, – и тут Егора уволокли. Он даже не услышал, что ответил на это брат.

– Вот, – хрипел на ухо Егору старик конвойный, – и ты бы рассказал их высокоблагородию все, что знал, глядишь, и тебя бы так потчевали. А то сгниешь тут в холодной ни за понюшку табаку.

– Да что рассказать-то?! – завопил Егор.

– А это уж мне неведомо, – ответил старик, – мы в ваши дела не лезем. Что-то про купца говорили их высокоблагородия. Ты уж, мил человек, не мудри, расскажи все, что знаешь. А чтобы тебе получше вспоминалось, мы тебя в хорошую камеру поместим.

И под гогот второго конвойного старик надел на разбитую голову Егора пыльный мешок. Затем на нем закрепили ручные и ножные кандалы, проволокли по каменному полу и, скрутив в три погибели, запихали в жуткую одиночку размером с кубический аршин, где нельзя было ни сесть, ни лечь, ни уж тем более встать.

Тем временем Евгений Александрович съел все содержимое подноса под тоскливым взглядом голодного Митрофана. Вытерев губы салфеткой, он милостиво дал второму подследственному стакан красного вина.

– Ты вот что, братец, – сказал Радевич, ковыряясь в зубах зубочисткой, – вызову я сейчас стенографиста, а уж ему расскажи все, что в тот день случилось. Как человека вы ухайдакали. Как ограбили. Уж не подводи меня, голубчик. А то ведь запытаю я твоего брата, сам понимаешь. Больно дерзок он оказался.

– Все скажу, – сказал Митрофан. – Только уж ради Христа, выпустите вы Егора. У него детки малые. Он-то и не виноват, Егор-то. Я купцу леща дал, Егор рядом стоял. Не знали мы, что помрет он, деньги вытащили у него, перстень сняли да часы с цепкой. Кто ж знал, что у него такая голова слабая оказалась. Коли для дела надо, то молчать не будем. К чему нам молчать-то.

Радевич тотчас дал команду выпустить из карцера Егора и приставить к нему второго стенографиста. Он, конечно, знал, что, играя на чувстве братской любви, можно сломать любого, но не мог обойтись одними зуботычинами и криком, во‑первых, из любви к искусству дознания, а во‑вторых, решил опробовать в виде смертельного каземата чулан для ведер и веников.