Дмитрий Дивеевский - Дровосек Страница 22

Традиции духовенства в семье были очень глубоки. Несмотря на лихолетье, отец Сергея тоже хотел стать священником, но бабка, настрадавшаяся из-за старшего поколения мужчин, горой встала на его пути и не пустила в духовную семинарию. В результате Николай окончил ветеринарный техникум, всю жизнь работал районным ветеринаром, слыл человеком замкнутым, не от мира сего. Сергей в некотором роде пошел в отца. Он также был далек от общественной жизни, не скрывал, что верит в Бога, за что часто подвергался насмешкам сверстников. С этого и началась его дружба с Булаем. Физически крепкий и активный Данила взял шефство над слабеньким и хрупким Сергеем, не раз защищал его от нападок насмешников и, бывало, по случаю квасил им носы. Сергей отвечал ему преданностью одинокого мальчика, нуждающегося в старшем друге. Жизнерадостный и напористый характер Данилы привлекал его своей силой, однако, инстинктивно чувствуя, как такая сила опасна, если ее не оберегает душа, он иногда заговаривал со своим приятелем о Вере и Боге. Булай не был склонен слушать Сергея, в нем сразу же появлялось нетерпение и раздраженность, хотелось закричать на этого блаженного с его глупостями. Однако его приятель был очень чуток к настроениям и сразу же замолкал. Когда настало время расставания, и они разъехались учиться по разным городам, в памяти Данилы осталось лишь несколько обрывков их разговоров, которые не забывались, а напротив, стали превращаться в маленькие маячки, дававшие возможность оценивать непростые жизненные ситуации, в которых он оказывался. Постепенно он стал понимать, что разговоры Сергея о духовности играют какую-то роль в его сознании. Пока еще неосмысленное ощущение присутствия в мире чего-то большего, чем его собственное представление о мироздании, уже поселилось в нем к тридцати годам его жизни.

Через десять лет после расставания Данила узнал, что Сергей, закончив саратовскую духовную семинарию, получил назначение в Арзамас. Это было весьма престижно для него – приход считался самым большим на юге Нижегородчины. Данила разыскал своего приятеля, и они стали изредка встречаться – когда Булаю удавалось приехать на родину.

На сей раз Данила ждал Стеблова на перроне вокзала Арзамас-2, уже с билетом в кармане на поезд Чебоксары – Москва. До прибытия экспресса оставалось двадцать минут, а Сергей все не появлялся. Наконец его хрупкая фигурка в цивильном костюме замелькала среди пассажиров, и он скорым шагом приблизился к Даниле.

– Ах ты, поп, толоконный лоб, опять опаздываешь. Целый год не виделись, а тебе и не стыдно нисколько, – приветствовал его Булай упреком.

– Прости, Данилка, ради Христа, у меня ведь вечерняя служба сегодня. Потом, пока от храма до вокзала доберешься… Сам знаешь, автобусы сейчас плохо ходят, перестройка в стране…

– Ладно, ладно, расскажи, как живешь, как семья. Что дети?

– Слава Богу, Данила, у нас все неплохо. Ты же знаешь, если венчание не по притворству, а по доброму расположению, значит, и по Богу, семья крепкая получается. На Софью свою не нарадуюсь, хотя, конечно, она у меня генерал в юбке. Главнокомандующий чистой воды. Я-то с ней не спорю. Понимаю, что такая моя планида. Да и жизнью доволен. Сам всегда в добром здравии, дети умыты, ухожены, в семье мир-покой. Только, Данила, на душе все равно тьма-тьмущая. Что вокруг нас делается? Такая, прости меня Господи, бесовщина из людей полезла, что отчаяние берет. Только в молитве и спасаюсь. Вот сегодня с утра в одну семью жену с ребенком возвращал. Вчера на автобусной станции обнаружил женщину молодую с двухмесячным младенцем. Уж третий день там жила. Муж из дома выгнал и с какими-то пьяными девушками в загул пустился. А у нее нет и медного гроша, сидит на скамейке и слезы льет, ребеночек надрывается. Я ее у себя приютил, а утром домой повез. Оскорбил он меня бранью и выгнал на улицу вместе с супругой. Снова к себе я ее вернул, потому что милиция в такие дела не вмешивается. Он ведь не хулиганит. Ну ладно, у них между собой всякое может быть. А как же у него душа не болит за крошечную дочку, которую он фактически на улицу выбросил, ты мне можешь это объяснить?

– Я думаю, Сережа, ты лучше меня умеешь все объяснить. Дело тут не в нашем понимании, а в том, что это душу жжет. Нельзя русскому человеку между небом и землей болтаться как неприкаянному. Ведь что, на мой взгляд, получилось? Пока до революции православными были – жили на небе. А там не все так хорошо. Душа впереди желудка идет, а желудок ноет, своего просит. Мол, давай, человек, все местами переставим: я впереди, а душа после меня. Так вот жадная плоть нас на землю и спустила – хотелось сладко есть и много пить. Душу запретили, стали по земле ползать, заползли по уши в навоз. Тогда, значит, начали думать, куда теперь двигаться. И придумали всем гамузом еще раз в неизвестную сторону шарахнуться. Без ветрил и без паруса. Вот тут из нас и полезло всякое окаянство, за многие годы накопленное. Этот мужик, что жену с грудным ребенком выгнал, наверное, просто не знает, что есть добро, что есть зло. Вот и не хочет ничего видеть, кроме своего брюха да своего блуда.

– Согласен, во всем с тобой согласен, только скажи, откуда столько нечистой силы в людях оказалось? Думаешь, это в природе их заложено? Почему же тогда в других народах это с таким размахом не проявляется?

– Знаю, о чем ты говоришь, Сережа. Опять меня агитировать вздумал. Теперь уж не тот я стал, чтобы меня убеждать. Ты прав, конечно. Оттого, что Бога в душе нет, и лезет в нее всякая нечисть. И ничем от нее русский человек не защищен. А может быть, в силу неустроенности своей даже больше открыт. Вот что страшно. Потому что сегодня он, тот мужик, что жену выгнал, от Бога очень далеко. Да и придет ли к нему когда? Я вот вроде бы уже что-то понимать начал, а тоже неизвестно, где нахожусь. Приду в церковь – половину службы постоять не могу, ноги сами из храма выносят. Крестное знамение в первый раз на себя очень долго наложить не мог – руку как чугуном наливало. Все-таки преодолел себя. Знаю, что надо, а трудно получается. Два года к Богу иду – и все в начале пути. Пьянство меня мутит. Борюсь, борюсь с ним – вроде бы одержу временную победу. Душа более-менее на место встает, с женой мир появляется, а потом опять все сначала. Как начну выпивать – такие черти душу крутят, только держись. А как окончательно от этого избавиться – не знаю, дружок. Вот какие дела, Сереженька. Вон, поезд уже пыхтит. Так мы и не поговорили с тобой по-настоящему. Может быть, в Москву ко мне приедешь? У меня отпуск ныне длинный. Нашли бы, чем заняться, да и пообщались бы как следует.

– Нет, Данилка, не могу обещать. Служба у нас очень трудная. Прихожан прибавляется, а клир маленький, каждый из нас на счету. Кто же меня отпустит. Приезжай-ка лучше ты ко мне, коль на отдыхе находишься. Здесь-то будет легче пообщаться. Заодно и на службу будем вместе ходить. Если научишься всю литургию выстаивать, считай, что еще один шаг к Господу сделал. Да и хорошо тут у нас. Приезжай, милый.

– И вправду, надо приехать. Вот что сделаем. Я сейчас в Москве кое-какие дела распихаю и к тебе недельки через две подкачу. Тут тебе и лыжи, и подледный лов, и храм Божий. Ничего, если я дней на несколько объявлюсь? Очень уж надо с тобой пообщаться.

– Что ты спрашиваешь, родимый, все мы рады будем, а уж дети-то как! Они твои подарки еще с прошлого раза не забыли. Приезжай, обязательно приезжай.

Глава 2

1987 год. И сходятся судьбы…

Декабрь восемьдесят седьмого года выдался в Горьковской области снежным и морозным. Выйдя из вагона в темное зимнее утро, Булай вдохнул обжигающий ледяной воздух и оглянулся вокруг. Перрон станции Арзамас освещался тусклыми электрическими фонарями, по нему брели к вокзалу немногочисленные пассажиры, прибывшие из Москвы. Встречающих не было. Не было и Стеблова. Данила поднял воротник дубленки и поспешил к теплому зданию вокзала. Он был полон воспоминаний о прощании со Светланой в предыдущий вечер. Почему-то она не хотела отпускать его в Арзамас, хотя вразумительных объяснений этому дать не могла. Единственным понятным мотивом было то, что она очень любит быть вместе с Данилой и каждый момент разлуки воспринимает болезненно. Светлана призналась ему, что по натуре она – кошка. Если пригреется на груди, то согнать ее трудно. Однажды она даже рассказала, что, вспоминая его в разлуке, смотрела на себя в зеркало, плакала и без конца повторяла «мяу». Но сейчас было что-то другое. Светлана странным образом реагировала на известие, что он едет к своему другу-священнику. Она не верила в Бога и считала религиозность вредной блажью. Ей были неприятны люди, становившиеся на колени перед иконами, унижающие свое достоинство надеждами на помощь непонятных сил, умиляющиеся от вида храма на пригорке или колокольного звона. Поэтому и дружба Данилы с попом не укладывалась в ее представления о нормальном отношении к миру.