Линдсей Дэвис - Серебрянные слитки Страница 23

Я полагался на ветеранов. Я полагался на то, что они будут здесь, рядом с фортом Второго легиона, и на то, что Второй снялся с места. Казалось вполне вероятным, что если я теперь приду с предложением о приключении, то вполне могу найти товарища, у которого зудят ноги.

Бывший центурион Руфрий Виталий жил в небольшом каменном домике на ферме с красноземом, примостившейся неподалеку от мрачных болот. Все его соседи были видавшими виды ветеранами, которые тоже занимались фермерским хозяйством. Я заметил его в городе, специально с ним столкнулся и заявил, что знаю его, хотя на самом деле его помнил, но не очень хорошо. Он же так отчаянно желал услышать новости о Риме, что мы мгновенно оказались старыми товарищами.

Он поддерживал себя в хорошей форме. Этот физически крепкий, сильный, толковый мужик с внимательными глазами и серой щетиной на подбородке обветренного лица был родом из Кампании, из семьи фермеров. Даже в Британии он работал на улице в одежде с коротким рукавом. В нем было столько энергии, что он мог не обращать внимания на холод. Перед уходом в отставку Руфрий Виталий отслужил тридцать лет — на пять больше, чем требовалось, но после восстания опытным солдатам предложили послужить в Британии дополнительно за более высокое жалованье. Я никогда не перестану удивляться тому, что люди делают за двойную оплату.

Мы провели какое-то время в кабачке, обмениваясь сплетнями. Когда он повел меня домой, я не удивился, обнаружив, что он живет с местной женщиной — ветераны так обычно и делают. Ее звали Труфорна. Она была намного младше его, бесформенной и какой-то бесцветной, просто мучнистая пышка с бледно-серыми глазами, но я понимал, как мужчина, оказавшийся в лачуге за океаном, может убедить себя, что и Труфорна имеет фигуру и привлекательную внешность. Мой новый знакомый явно игнорировал свою женщину, а она, в свою очередь, бродила по маленькому домику, наблюдая за ним.

В доме Руфрия Виталия мы продолжили беседу, используя при этом спокойный тон, не демонстрируя никакого возбуждения, дабы не беспокоить Труфорну. Меня спросили, зачем я приехал. Я упомянул кражу, коснулся политических тем, хотя и не стал точно указывать, какой именно политический уклон имеет это дело. Руфрий не спрашивал. Любой рядовой, дослужившийся до центуриона до выхода в отставку, имеет слишком большой опыт, чтобы его интересовала политика. Ему хотелось знать, какую стратегию я планирую.

— Пробраться внутрь, расследовать, что происходит, выбраться.

Он недоверчиво покосился на меня.

— Это не шутка. Это все, что я могу придумать.

— Разве прокуратор не может тебя пристроить?

— Меня беспокоит, как выбраться!

Он снова посмотрел на меня. Мы разделяли чувства по отношению к классу администрации. Он понимал, почему я предпочитаю собственный план и кого-то, кому могу доверять, чтобы вытянул меня за веревку, когда я крикну.

— Тебе нужен помощник, Фалько?

— Да, но кого я могу попросить?

— Меня?

— Как насчет твоей фермы?

Он пожал плечами. Это требовалось решать ему самому. Он задал настоящий вопрос.

— Мы тебя туда пристраиваем, мы тебя вытаскиваем. Что происходит потом?

— Если солнце будет нам светить, то я возвращаюсь прямо в Рим!

Мой крючок попал ему прямо в горло. Мы говорили о Риме, пока его сердце не стало вылезать из-за ребер. Он спросил, не удастся ли кому-то еще пристроиться ко мне. Может, найдется какая-то вакансия? Поэтому я предложил нанять его ответственным за багаж Елены Юстины. Наши глаза из-под опущенных век покосились на Труфорну.

— А как быть с ней? — тихо спросил я.

— Ей не нужно ни о чем знать, — объявил Виталий со слишком большой уверенностью.

«О, центурион!» — подумал я. Но это тоже должен был решать он.

Он знал район. Я позволил ему разработать план.

Через неделю мы прибыли в Вебиодун, к серебряным рудникам. Виталий сидел на малорослой лошади, одетый в кожу и меха, и изображал из себя охотника из разряда тех, которые истребляют вредных животных за вознаграждение. Я бежал за ним в лохмотьях раба. Виталий пояснил старшему мастеру, что путешествует по известняковым ущельям и собирает беглых рабов из пещер. Он выбивает из рабов имена их хозяев, которым и возвращает беглецов за вознаграждение. Я отказался сказать, кому принадлежу, поэтому через три надели, которые Виталию пришлось меня кормить, он потерял терпение и решил восстановить мою память, заставив меня немного поработать на рудниках.

Руфрий Виталий с возмущением представлял версию, которую мы разработали. Он надел на меня кандалы, на самом деле ударил, чтобы оплыл глаз, а на щеке осталась запекшаяся кровь, затем вывалял меня в свином дерьме, позаимствованном у какого-то беззубого деревенского жителя. Мой мрачный внешний вид, как и запах, убедительно подтверждали его рассказ. Виталий заявил, что, по его мнению, я убил своего хозяина и поэтому и не желаю признавать, кто я такой. Без этой характеристики добродетельности моей натуры я мог бы и обойтись. Виталий заявил, что я вполне мог сбежать из Вебиодуна.

— Я зову его Весельчак, потому что он никогда не веселится. Не дай ему сбежать, — сообщил Виталий. — Я вернусь, когда смогу, чтобы проверить, не решил ли он со мной немного побеседовать.

Мастер всегда называл меня Весельчак, а я никогда им не был.

Глава 26

Из соседней округи холмы выглядят обманчиво. Известняковый кряж, где расположены свинцовые рудники, выглядел не более враждебно, чем какая-либо из низких гор южной Британии. Только по приближении к этому кряжу с юга или запада у вас перед глазами внезапно начинают вырастать голые острые скалы, совершенно не похожие на мягко поднимающиеся известковые холмы в других местах. С южной стороны лежат ущелья и древние пещеры, бегут непредсказуемые воды, которые уходят вниз, под землю, или яростно разливаются после внезапного дождя. Северная сторона более спокойна, там, на крутых склонах стоят маленькие деревушки. Между ними проложены опасные тропы, которые то поднимаются вверх, то спускаются вниз, огибая участки пастбищ.

С востока кажется, что эта местность вообще едва ли поднимется. Дорога к рудникам никак не отмечена. Все официально прибывающие, по делу идут с проводником. Одиночным визитерам поселение найти трудно.

Если ехать со стороны границы, то лес и фермерские угодья незаметно отступают. Практически без предупреждения ты теряешь из вида сельскую местность внизу, и дорога пересекает холодное лишенное растительности плато. Она ведет только к рудникам. Идти по этому голому плато неприятно, одиноко. Все в округе кажется серым, а широкая Сабрина постоянно дает себя почувствовать, даже на удалении от берегов. Эта узкая дорога на высоте тянется по известняку на протяжении десяти миль. С каждой милей пустошь, бессменный унылый пейзаж и порывы ветра все больше и больше влияют на настроение, делая его меланхолическим. Даже в самый жаркий летний период на эту длинную дорогу налетают ветры, но и тогда солнце не особо греет, потому что плывущие высоко по небу облака бросают тени на безлюдную пустынную местность.

Я работал в свинцовых рудниках на протяжении трех месяцев. После восстания это было самое худшее время в моей жизни.

Я пробрался во все уголки шахты, нашел ямы на открытом воздухе, где породу просто выкапывали из земли. Потом трудился в помещении, в первой плавильне — на самой жаркой работе в мире. Затем я получил повышение на участок купелирования с распределительной печью, где рабочие раздували меха и горячим воздухом раскаляли металл до бела, отделяя от очищенных кусков вкрапленное в них серебро. Там я вначале раздувал меха, а потом собирал и сортировал остывшее в печи к концу дня серебро. Для раба подобная работа по сбору серебра — редкость, и считается большой удачей. Если повезет, то удается чуть-чуть украсть. Конечно, обжигаешь пальцы. Но после такой работы в голове появляется мысль: побег! Эта мысль горит, словно негасимый огонь.

Каждый день проводился обыск, но мы находили свои, не самые приятные способы его пройти. Даже теперь я время от времени просыпаюсь по ночам и резко сажусь в постели весь в поту. Моя жена говорит, что я никогда не произношу никаких звуков. Рабы умеют скрывать любую мысль.

Было бы легко сказать, что только смерть Сосии удерживала меня на плаву. Легко, но глупо. Я никогда не думал о ней. Воспоминание о чем-то таком ярком и светлом в этой убийственной дыре только усилило бы агонию. Меня заставляла продолжать поиски воля и самодисциплина. В любом случае обо всем забываешь.

У раба нет времени на неторопливые воспоминания в свободное время. Его просто нет. Мы не тешили надежд на будущее, мы не помнили прошлое. Вставали на рассвете, засветло, слабо переругивались над тарелками каши, которую раздавала грязная женщина. Эта женщина, казалось, никогда не спала. Потом мы молча шли по спящему поселку, изо рта валил пар, клубы которого кружили вокруг нас, словно призраки. На шеях мы носили ошейники, за которые нас цепями прикрепляли друг к другу. У пары счастливчиков имелись шапочки, которые они низко натягивали на грязные головы. У меня этого никогда не было, мне никогда не везет. В час, когда только начинает светать, и холодный свет кажется отчасти возбуждающим и зловещим, а ноги мокнут от росы, и каждый звук разносится в тихом воздухе на много миль, мы, шатаясь, отправлялись на очередные рабочие места. С нас снимали цепи, и начиналась работа. Мы целый день копали. Во время единственного перерыва мы пустыми взглядами смотрели в никуда, каждый уходил в себя и лелеял свою мертвую душу. Когда темнело так, что уже ничего не было видно, мы стояли, опустив головы, словно изможденные животные, и ждали, когда нас снова скуют цепями. Потом нас, рабов, вели назад, кормили, после чего мы падали и засыпали. На следующий день мы просыпались в темноте, и все повторялось снова.