Леонид Юзефович - Князь ветра Страница 23

Вместе с тем в самом воздухе столицы разлита была такая страсть, такая необъяснимая надежда, такой яростный и, может быть, гибельный порыв к новой жизни, для чего я не находил вокруг никаких реальных оснований, что начинало казаться, будто источник всего происходящего лежит за пределами видимого мира и кое-что из того, о чем сейчас читал Баабар, в той или иной форме действительно существует, просто у меня не хватает смелости в это поверить.

17

Они с Тургеневым оказались почти соседи, жили в нескольких кварталах друг от друга. Иван Дмитриевич отпустил полицейский экипаж сразу же по приезде, домой пошел пешком, но буквально через минуту-другую почувствовал, что за ним следят. Оглянулся, и точно— в сотне шагов сзади приземистая мужская фигура скользнула прочь от фонаря, чтобы свет не упал на лицо.

Впереди, между парадными большого доходного дома, чернела сквозная арка. Спокойно и деловито, словно с самого начала пути сюда-то он и направлялся, Иван Дмитриевич свернул в нее и замер, прижавшись к стене рядом с мусорными ларями, втянув живот. Оружия при себе он никогда не носил, пришлось довольствоваться тем, что из лежавшей в кармане связки ключей выбрал один, потолще и подлиннее, снял его с кольца и зажал в кулаке бородкой наружу.

Прошла минута, другая. Мертвая тишина вынудила расстаться с мыслью, что какой-то мазурик, не зная, с кем имеет дело, по позднему времени решил раздеть одинокого прохожего. Оставаться в засаде явно не имело смысла, но не стоило и показывать, что заметил за собой слежку. Изображая, будто завернул в арку помочиться, на ходу как бы застегивая гульфик, Иван Дмитриевич вернулся на улицу, зашагал дальше и кожей почуял: идет, сволочь, да еще и в ногу с ним, заглушая звук собственных шагов. Дистанцию этот малый тоже выбрал с умом, из того расчета, чтобы не упустить преследуемого из виду, но не дать разглядеть себя. Даже вблизи фонарей его черты скрадывались расстоянием. На такой дистанции он оставался недосягаем и в случае чего без труда мог унести ноги. Кто обучил его этой азбуке наружного наблюдения?

Иван Дмитриевич пошел медленнее. Сами собой, помимо воли, начали складываться строки письма, которое, может быть, доставят ему уже завтра. Они возникали в мозгу словно бы под чью-то диктовку: «Если Вы хотите понять, кто и почему убил г. Каменского, прочтите его последнюю книжку, выпущенную под псевдонимом Н. Добрый, и, будучи прототипом главного героя, постарайтесь не повторять его ошибок, могущих навлечь несчастье как на Вас лично, так и на членов Вашей семьи…»

Что— то в этом роде. Сердце зашлось при мысли, что вчерашнее известие о Ванечке было не чем иным, как предупреждением, недвусмысленным намеком на грозящую его мальчику действительную опасность.

Тут же кольнула старая заноза: вспомнилось, как много лет назад, в Рождество, пришли в Купеческое собрание на детский праздник. Разделись в гардеробе, Иван Дмитриевич взял номерок и с воспитательной целью отдал на хранение сыну, чтобы приучался к ответственности. Пятилетний Ванечка трепетно принял доверенное ему сокровище, сразу засунул палец в дырку, сам вытащить не сумел, а отцу говорить побоялся, так весь праздник и проходил с номерком на пальце, пряча руку в кармане. Потом пошли одеваться, тут-то все и вскрылось. Гардеробщик, отставной солдат с людоедскими усами, хищно ухватился за этот засевший в дырке пальчик и сказал скалясь: «Придется отрезать». Господи, как он взвыл, бедный мальчик! С воплем бросился в вестибюль, на улицу, в одной бархатной курточке на январский мороз— домой, к маме. Иван Дмитриевич поймал его, свинтил проклятую бирку. Страшно было, что сын ему не доверяет. «Я же был рядом, чего ты побежал? Думал, я буду с ним заодно?» — допытывался он по пути к дому. Ванечка помалкивал. С тех пор прошло восемь лет, но сейчас, как тогда, хотелось припасть к нему, целовать и шептать: ничего не бойся, я с тобой!

До дому было уже рукой подать. Окна квартиры выходили на улицу, Иван Дмитриевич видел, что в гостиной горит свет, в детской-темно. Беззаботно насвистывая, он вошел в свою парадную, немного подождал в вестибюле, затем стремительно выскочил обратно, под начавшийся дождик. Загадочный филер стоял совсем близко и не успел ни отвернуться, ни прикрыться рукавом. Прежде чем пропасть в подворотне, на мгновение выплыла из тьмы его физиономия, энергичная и вместе с тем ущербная, бледная, с болезненно искривленными чертами. При своей легендарной памяти на лица Иван Дмитриевич голову мог дать на отсечение, что этого человека он не видел никогда в жизни. В то же время лицо его казалось странно знакомым, словно являлось во сне, или ему рассказывали про кого-то с таким лицом, кто обитает в мире, похожем на сон, и тем не менее должен быть опознан при встрече.

Внезапно его окликнули сзади:

— Иван Дмитриевич!

Похолодев, он обернулся.

— Это я, я… Не узнали? — подходя ближе, сказал Фохт. — Я как раз к вам, Константинов дал мне ваш адрес.

— Что-то срочное?

— Я решил, вам интересно будет узнать сегодня же… В общем, как вы просили, я извлек пулю из головы этого утопленника.

— Серебряная? — быстро спросил Иван Дмитриевич. Фохт кивнул.

Спросив, разумеется, почему он опять так поздно, жена развернула эту вечную тему в новом ракурсе:

— Неужели тебе как отцу безразлично, что Ванечка уже взрослый и может подумать, что ты завел себе любовницу?

Он спит? — выказал Иван Дмитриевич свою заботу о нем.

— Не знаю. Может быть, спит, а может быть, только делает вид, что спит.

— Притворяется, что ли?

— Это не то слово. Он именно делает вид.

— Делает вид, что спит, а сам что делает?

— Переживает. Ему кажется, что он тебе неинтересен, раз ты каждый день так поздно приходишь.

Пока он умывался, жена рассказывала, что Ванечка сегодня весь вечер писал домашнее сочинение на тему «Мысли старца при взгляде на заходящее солнце», но ей читать не позволил.

— Я для него не авторитет, — говорила она. — Он все хотел тебя дождаться, чтобы ты прочел и высказал свое мнение. Ему так важно твое мнение…

— Завтра его в гимназию не пускай, — перебил Иван Дмитриевич.

— Чего это вдруг?

— Пусть отдохнет.

— Но он совершенно здоров! Ему вредно бездельничать.

— Ничего-ничего, пусть. Сама тоже никуда не ходи и, если позвонят, обязательно спрашивай кто. Никому незнакомому не открывай. Даже если скажут, что от меня, а голос незнакомый, все равно не открывай.

У жены округлились глаза. — В чем дело, Ваня?

— Посидите денек дома, ничего с вами не случится.

— Но почему?

— Так будет лучше для нас всех. Ты меня поняла?

— Поняла, — испуганно сказала жена.

Поощрив ее понятливость отеческим поцелуем в лоб, Иван Дмитриевич снизошел до объяснений. Они были навеяны удачно всплывшим в памяти сюжетом одной из книжек Н. Доброго. В ней рассказывалось, как в поисках безумного насильника, расчленяющего тела своих жертв, Путилов приходит в психиатрическую лечебницу и обнаруживает преступника не среди пациентов, что предполагалось наивным читателем, а в лице директора этого богоугодного заведения. Оно, кстати, как сегодня отметил Иван Дмитриевич, кое-какими деталями напоминало Обуховскую больницу.

— Понимаешь, — сказал он, — в городе появился маниак-убийца. Я не хотел тебя пугать, но выяснилось, что он прячется где-то недалеко от нас, в районе Ямского рынка. Подстерегает красивых женщин и мальчиков… Словом, ты понимаешь. Завтра-послезавтра схватим его, и гуляйте себе на здоровье.

На жену это произвело сильнейшее впечатление. Она разом притихла и, собирая на стол, то и дело порывисто прижималась к Ивану Дмитриевичу, но тут же отстранялась и говорила:

— Умоляю тебя, будь осторожен!

— Буду, буду, — отвечал он.

Вооружившись вилкой, жена села рядом, но сама не ела, лишь подвигала ему на тарелке те куски, которые, по ее мнению, нужно было съесть в первую очередь. Вскоре она увлеклась и вошла в обычный репертуар:

— Между прочим, утром у тебя опять изо рта пахло, потому что приходишь поздно, питаешься всухомятку. Пора тебе всерьез подумать о желудке. Если ты не думаешь о своем желудке, значит, не думаешь обо мне и Ванечке. Что-нибудь с тобой случится, как мы будем жить без тебя? Женился, сына родил, изволь думать о своем желудке. Это твой долг передо мной и Ванечкой.

Еще одним, более страстным поцелуем Иван Дмитриевич дал жене понять, что именно ее женская привлекательность и вызывает его тревогу. Будь она не так хороша собой, маниака можно было бы не опасаться.

— Ложись, — сказал он. — Мне нужно немного поработать. Жена кротко кивнула, хотя в другое время истолковала бы эти слова как очередное свидетельство, что он к ней охладел. Она отправилась в спальню, Иван Дмитриевич — к себе в кабинет. Здесь он сел за стол, развязал тесемки на папке для бумаг, которую на прощанье дал ему Тургенев, вынул верхний листок и начал читать: