Фил Рикман - Кости Авалона Страница 23

— Доктор сейчас придет, — сказал я.

Глава 12

БАШНЯ

Несколько минут спустя, когда солнце поднялось над цветными квадратиками витража и лучи стали проникать в комнату сквозь простое стекло, Роберт Дадли погрузился в забытье.

Позволю себе напомнить вам, что я плохо разбираюсь в таких делах. Я — тихий человек. Ученый. Математик и астроном, которому непостижима геометрия любви и неведомы формулы для расчетов траектории прихоти. И если прихоть приумножена еще и мирским честолюбием, тогда… храни нас Господь.

Отойдя от крепчавших миазмов больничного ложа, я встал ближе к окну и солнцу.

Я размышлял о том, какую путаницу в голове могла произвести лихорадка и как сильно могла исказить чувства болезнь. И о том, как человек, способный смело сойтись в бою с видимым врагом, мог превратиться в испуганное дитя, когда невидимый враг оказался внутри него самого. И не мог, в минуты физических страданий, обнаружить самые отвратительные идеи, закравшиеся в его мысли?

Однако теперь неосторожные думы Дадли засели в моей голове. Его краткое признание внутренней вины, скрытой под высокомерием и балагурством, надолго останутся в моей памяти. Как и смысл того, что он рассказал мне.

Все хорошо знали, что Дадли рвется в Тайный совет, и при дворе ходили разговоры, что вскоре он получит куда более важный титул, чем шталмейстер. Мне припомнился один особенный день, когда я разбудил в Роберте Дадли подлинный интерес к астрономии. «Я хочу отправиться к ним, доктор Ди, — сказал он — кажется, лет тринадцати от роду. Мне тогда было около двадцати одного. — Хочу побывать среди звезд».

Что, если прошлой ночью он действительно заглянул в глаза смерти, позвавшей его за собой?

А если умрет?

Я крепко схватился за подоконник.

А если не умрет? Когда он оправится от болезни, следует ли мне напоминать ему о том, что он сказал мне утром в бреду?

И знаете, что было хуже всего? Хуже всего было то, что, принимая во внимание всю эту ватагу хватких инородцев, мнящих себя подходящими женихами и ведущих борьбу за лучшее место в очереди за рукой королевы, более надежного и более способного супруга для Елизаветы, чем мой друг Роберт Дадли, пожалуй, и сыскать было трудно.

Я это понимал. Должно быть, в глубине души понимал это и Вильям Сесил.

Вне всяких сомнений, понимала это и несчастная Эйми.

Стоя в печальных раздумьях возле окна верхнего этажа трактира, где в прошлые времена находили приют пилигримы, я вдруг осознал, что смотрю вниз, на залитый дневным светом Гластонбери. Город жил в привычном утреннем ритме. Знакомая круговерть груженых повозок, домохозяйки с корзинками, дети, лошади и уличные собаки, журчание голосов.

Занятый тяжелыми думами, я поначалу и не заметил, что так отличало его от других городов. Как, похоже, не замечали этого и жители Гластонбери, или, точнее, не замечали того, что от него осталось, возвышаясь над их головами во всем великолепии своего запустения.

Не похожий ни на Бристоль, ни на Бат, Гластонбери сам по себе был чуть больше деревни — беспорядочное скопище домов разного возраста, и ни один из них не стоял на противоположной стороне улицы. Там — лишь монастырская стена, а за ней — драгоценная оболочка того, что некогда было самым изящным, самым богатым культовым сооружением западной Англии.

Минуло два десятилетия с тех пор, как отсюда изгнали монахов и замучили до смерти, а затем четвертовали последнего аббата. Что об этом думаю я? Не стал бы отрицать необходимость реформы или, по крайней мере, освобождения из-под папского гнета. Однако бесчисленные разрушения великолепных строений с последующим грабежом сокровищ и книг — и бессмысленная резня людей, способных понимать их, — казались мне бедствием, подобным разорению Рима варварами. Аббатство служило основой существования города. Теперь эта основа исчезла.

И все же аббатство по-прежнему поражало воображение. Даже лишенное кровли. Даже с голыми ребрами бывшего нефа и полуразрушенной главной башней, заросшей буйной растительностью. Даже сейчас, несмотря на серый февраль, мягкий блеск сохранялся в этих золотисто-желтых камнях, и можно было понять, почему некоторые отказывались поверить в то, что здесь все потеряно навсегда.

Только где все это было теперь? Дух исчез, а люди на улице будто давно позабыли, что тело осталось, и словно не замечали его. Знал ли хотя бы кто-то из них о судьбе мощей Артура? Теперь, когда разболелся Дадли, выяснять это придется мне одному. Что было бы не так трудно, умей я лучше общаться с простым народом.

Продолжая стоять у окна, я только беспомощно покачивал головой. Будучи книжным червем, я не умел провести короткую подготовительную беседу. Там, где Дадли произвел бы впечатление на мужчин и вызвал бы интерес у женщин, я возбудил бы лишь одни подозрения.

На лестнице раздались шаги. Я мгновенно отскочил от окна и тихонько зашагал через всю комнату, рассчитывая предупредить лекаря о состоянии Дадли на лестнице, чтобы мой товарищ не смог услышать меня. Но едва я успел очутиться в дверях, как доктор прошел мимо меня в спальню Дадли.

Я был горько разочарован.

Ибо человек этот походил скорее на истинного врача, нежели на местного мудреца-целителя, которого я ожидал увидеть. Черный долгополый балдахин и капюшон, натянутый на лицо, чтобы не подхватить заразу. Долговязый Ковдрей вошел следом за ним, держа в руке черную полотняную сумку.

Нюхатели мочи. Если бы я заболел, то обратился бы к ним в последнюю очередь. И пусть их образованность подтверждена важными грамотами, все равно эти умники ничего не смыслят в подобных делах. Большинство из них. Хуже того, они не обладают необходимым чутьем, чтобы лечить других.

Прежде чем я успел что-то сказать, Ковдрей поставил на пол полотняную сумку и вышел из комнаты, плотно затворив дверь перед моим носом. Скользнули засовы, и я оказался в глупом положении, поскольку из-за моего старого, изношенного платья меня можно было принять за слугу.

— Не желаете ли разговеться, доктор Джон? — спросил Ковдрей. — Не переживайте. Ваш коллега в самых надежных руках.

— Не сомневаюсь, — ответил я.

Когда служанка принесла мне сыру и хлеба с кувшином пива, я попросил Ковдрея и Мартина Литгоу остаться и разделить со мной трапезу. Я не хотел, чтобы Ковдрей подумал, будто я ставлю себя по положению выше его. Не хотел, чтобы кто-нибудь боялся говорить со мной. Доктор Джон — простой человек.

Что-то все же подтолкнуло трактирщика подвести разговор к вопросу, который, видимо, волновал его с момента нашего появления вместе с Кэрью. Ковдрей стянул с себя передник из мешковины, присел к столу, в озаренное солнцем облако пыли, и разломил хлеб.

— Так вы ищете что-то особенное? — поинтересовался трактирщик.

— Меня интересуют бумаги, — откровенно ответил я. — Рукописи и книги.

— Так же, как Леланда? — спросил владелец трактира, не отрывая глаз от своего блюда с кусками хлеба.

Разумеется, Ковдрей встречался с Джоном Леландом, собирателем древностей, когда тот по поручению короля Генриха объезжал западные окраины Англии примерно в том же качестве, что и мы. Поскольку составление описи древностей служило только прикрытием истинной цели нашего путешествия, я не подумал о том, как будем выглядеть мы в глазах окружающих… после Леланда.

О боже.

— Дружелюбный малый, — сказал Ковдрей. — Ученый. Джентльмен. Совсем не похож на ангела смерти.

Что мог я ответить? Сомнительно, чтобы Леланд, составляя опись монастырских сокровищ во время своего путешествия, предвидел, каким образом воспользуется собранными им сведениями Томас Кромвель после реформы церкви. Едва ли мог он предполагать, что опись эта станет списком желаний короля Генриха.

— Я не сказал бы об этом при сэре Питере Кэрью, — признался Ковдрей, — но есть ли в этом городе хоть один человек, который забудет Леланда?

Я вздохнул.

— Человек приезжает сюда с бумагой от короля, — продолжал Ковдрей. — Рассказывает всем, как сильно король желает узнать обо всех драгоценных рукописях, что находятся в пределах его государства. А лет десять спустя он возвращается, когда все уже в руинах, и ему, кажется, все равно. Несет какую-то ерунду о составлении карт. Я только хочу сказать… Мой вам совет: не говорите никому о вашей миссии. Вас могут неверно понять.

— Уверяю вас, что намерения королевы…

— Никакого вреда причинить этому городу она больше не сможет. Здесь ничего не осталось, кроме шерсти да яблок.

Я не знал, что сказать. Леланд возвращался в Гластонбери лет пятнадцать тому назад, когда ему поручили составить топографические карты всех графств королевства. Возложенная на него задача оказалась, однако, ему не по силам, и, возможно, она-то и довела его, в конечном счете, до умопомешательства. Составление карт и чувство вины за страшные последствия его предыдущей научной миссии. За гибель тех сотен книг, что одним своим видом внушили ему благоговейный трепет.