Дмитрий Леонтьев - Собор под звездами Страница 23

Сергей присел на корточки рядом с ним, разглядывая несколько орденов и крест.

— Даже крест не золотой, — раздраженно комментировал Гурин, вертя его в руках, — Да еще и поломанный, с дыркой какой-то… Вот еще один, медный… Что-то написано…

— «Не нам, не нам, но имени Твоему», — не читая, сказал Онисин. — Это наградной крест 1812 года… А на втором дырка — от пули… Это награды священников полка, полученные ими в походах… Скорее всего — часть полкового музея. То, что успели спрятать от большевиков…

— А не могли они что-то поценнее спрятать?! — раздраженно спросил Гурин. — Что за бред?! Разве это — клад? Здесь ошибка какая-то… Там же четко сказано: «Сокровищем храма тебя одарит»! Это что — сокровища?!

— Сокровища бывают разные, — заметил Онисин.

— Все у них не как у людей, — покачал головой Гурин. — Написали бы: «церковная дребедень», и я бы даже не стал огород городить…

Он взял в руки один из орденов, повертел…

— Фирма «Николс и Плинке», — с некоторым облегчением констатировал он. — Ну, хоть что-то… Хоть затраты на эту авантюру оправдаю… Что ты делаешь?

Онисин взял у него из рук ордена, сложил в ветхую мешковину, аккуратно свернул… и убрал за пазуху.

— Не понял? — отреагировал Гурин.

— Я тебе так скажу… Было бы «золото-бриллианты» … Я бы, наверное, все же сделал подлость… Наверное, плохой я ученик… Еще работать над собой и работать… Но это — совсем другое… Это все оплачено кровью… И даже больше того… Это — воинский храм, Дима. Здесь молились Герои… И такие же Герои молились за них… Ты же офицер… Неужели не понимаешь?

— Я — бизнесмен! — с тихой угрозой сказал Гурин, поднимаясь. В руке он держал острое зубило. — Ты сам-то себя слышишь? У тебя крыша поехала?! Ты, Сережа, завязывай с такими шутками, а то я могу тебя неправильно понять…

— Ты меня правильно понял, — твердо сказал Онисин. — Ты искал клад. Клада нет. Есть ордена священников и пробитый пулей крест… Это не наше, Дима. Давай не будем делать паскудства больше, чем сами можем вынести…

— Отдай, — протянул руку Гурин. — Отдай и забудем этот разговор…

— Давай просто — забудем, — предложил Онисин. — Деньги, что ты мне давал, я верну… Не сразу… но верну до копейки… если хочешь — с процентами… А ордена не отдам.

— Сережа, я ведь тебя в порошок сотру, — пообещал Гурин.

— Твое право. Пытайся. А сейчас… бери сумку и уходи.

Гурин долго смотрел ему в глаза, сжимая рукоятку стамески так, что побелели даже костяшки пальцев, но ударить так и не решился: помнил, что на учениях по рукопашному бою этого ему не удавалось ни разу.

— Это твое последнее слово?

— Да.

— Ладно… Тебе жить…

Гурин зло покидал инструменты в сумку и молча пошел к выходу. Уже переступив порог, оглянулся:

— Вот что я тебе твердо обещаю, — сказал он. — так это то, что ты будешь жалеть об этой ночи всю свою оставшуюся жизнь…Со мной так нельзя. Я думал, ты это понял… Ты свое слово сказал, теперь ответ за мной…

Онисин закрыл за ним дверь, вернулся в собор, положил сверток на стол и сел на скамейку. Он знал, что Гурин выполнит свое обещание. Что, скорее всего, настоятель, после рассказа о том, каким образом попали ему в руки эти ордена, уволит его. Что у него снова не будет ни дома, ни работы, ни надежды, зато будут неизбежные и опасные неприятности. Но почему-то на душе у него было хорошо и спокойно…

20 декабря 1937 года, г. Ленинград.

Сторож вынул из кармана часы и откинул серебряную крышку. Зябко кутаясь в старую шинель, поставил на буржуйку чайник и принялся расставлять оставшиеся от чайного сервиза чашки.

В этот день он чувствовал себя даже хуже, чем обычно. Болезнь явно взялась за него всерьез и выходила на решающую стадию. Впрочем, если смотреть глубже, то смерть играла с ним уже долгих 20 лет и он даже как-то свыкся с ее присутствием, воспринимая каждый день как драгоценный подарок судьбы.

По паспорту он значился как Георгий Несторович Львов, служащий, холост, 56 лет от роду. Но кроме двух последних пунктов, все было ложью. Настоящая фамилия его была Касаткин, был он штабс-капитаном измайловского полка, и судьба его заслуживала того, что б остановиться на ней подробнее, ибо это была судьба многих и многих гвардейских офицеров, переживших революцию семнадцатого года…

Родился он в семье небогатого дворянина, с отличием окончил престижный пажеский корпус, и, выпущенный по первому разряду, подал прошение о зачислении его в Измайловский полк, в котором уже когда-то служили его дальние предки. Благодаря успехам в конных упражнениях (особенно в опаснейшей «парфорсной» охоте), был замечен Его Императорским Высочеством Великим Князем Константином Константиновичем, и после небольшой проверки на личные дарования в области словестных искусств, был приглашен в комитет знаменитого на весь Петербург «Измайловского досуга». Эту удивительную традицию ввел в обиход лично Великий Князь, как средство от безделья и скуки расквартированных на «зимних квартирах» офицеров. Как писал о той поре один из офицеров: «…Служба в полку была нетрудна, проходила как-то незаметно. В частной жизни- театры, концерты, вечера у знакомых, товарищеские пирушки. Жилось весело и беззаботно…».

Но золотые времена кончились с началом войны. Измайловский полк отбыл на Юго-Западный фронт, где в знаменитой «Галицийской битве» Касаткин получил Георгиевский крест и первую рану. В «Брусиловском прорыве» 1916 года он вновь отличился, получив второй крест и второе ранение. Ведя солдат в атаку, он был посечен осколками немецкого снаряда и в звании штабс-капитана отбыл в Петербург, в полевой госпиталь. По выздоровлению, приказам по запасному батальону Измайловского полка, был назначен начальником учебной команды.

…С осени 1916 года Петроград из столицы Российской империи превратился в один большой болезненный фурункул. Пока войска исполняли свой долг на фронтах, в столице были организованны многочисленные «резервные батальоны», солдаты которых категорически не желали воевать и готовы были на все, лишь бы как можно дольше оставаться в Петрограде. Город наполнялся беженцами, спасающимися от ужасов войны. Среди рабочих, «подзуживаемых» многочисленными диссидентами, зрело глухое недовольство, выражавшееся пока лишь в стачках и забастовках. Люди не понимали ни смысла войны, ни ее необходимости вообще. «Договор с союзниками» императора не был «договором народа», а недавние поражение в такой же, непонятной народу войне с Японией лишь усиливало это недовольство. Царская семья, дискредитировавшая себя целым рядом скандалов, была предметов самых разнообразных, но всегда нелицеприятных слухов. Газеты исходили желчью, «интеллигенция» погружалась в мистику, дворяне — в повальное пьянство и разврат, депутаты Думы традиционно занимались разрушительской работой и издавали глупейшие законы. Город словно был охвачен эпидемией безумия. Под влиянием сладкоязычных агитаторов всевозможных «партий» и «комитетов», все хотели «свободы», но чаще всего понимали под этим словом «вседозволенность». Касаткину запомнился один трагикомичный случай, получивший в Петрограде широкую известность и разнообразную трактовку. На сцене была поставлена знаменитая «революционная» опера «Фенела», ранее запрещенная Николаем Первым и только что вновь разрешенная пустившейся во все тяжкие цензурой. Эта опера была печально известна тем, что где бы ее ни ставили — в Испании, Бельгии, Мексике, Италии — тотчас происходили сильнейшие народные волнения и даже революции… Ксешинская танцевала бесподобно…. А через несколько дней в Петрограде начался «голодный бунт» … Рабочие, солдаты, матросы, «Думцы», «интеллигенция» и даже часть священников — все требовали «перемен». Забастовки солдат и рабочих выплеснули на мостовые первую кровь. Солдаты отказывались подавлять народные волнения. Жандармов начали убивать повсеместно (уж они-то прекрасно были знакомы стоящими за беспорядками «господами революционерами», и знали, чего от них ожидать). Солдаты уже начали убивать офицеров, и общественность поощряла это как «борьбу с тиранией». Одного такого убийцу даже наградили «георгиевским крестом», и портрет его, с обесчещенной наградой на груди красовался посреди витрин Невского проспекта. Понятия «хорошо» и «плохо» перемешались… Из тюрем были освобождены уголовные и политические элементы. Вскоре стало известно, что император предпочел отречься, а у власти встало какое-то «Временное правительство» из членов горлопанов Госдумы. Измайловский полк, по сути уже состоявший из резервистов, распропагандированных агитаторами во главе с Климом Ворошиловым, двинулся к Думе с музыкой и факелами… И так же радостно приветствовал ее скорое свержение. Большинству жителей, уставших от перемен, было уже все равно, кто у власти: царь, временное правительство, большевики, хоть баба Яга в ступе — лишь бы закончилась эта «эпоха перемен» и наступила хоть какая-то стабильность… Но воспользовавшиеся этой «гражданского безразличия» к власти пришли срочно вернувшиеся из-за границы, словно падальщики на добычу, Троцкие-Бронштейны, и началась гражданская война, голод и красный террор. Беда была еще и в том, что все эти захватившие власть Урицкие-Радомыльские-Сольцы-Розенфельды-Губельманы — Шацкины не только ненавидели саму Российскую империю и православие, но мечтали куда о большем. Им, одержимым «организацией нового мирового порядка», требовалось установить свою власть над всем миром, а Россию они рассматривали лишь как «хворост для разжигания мировой революции» … Они говорили о «коммуне» как о всеобщем благе, но если в «коммуне» тех же монахов действовал принцип: «все мое — наше», то эти новоявленные «коммунисты» ставили вопрос иначе: «все твое — наше» … Психология Шарикова под руководством Швондера: «отнять и поделить» прививалась повсеместно… Но охваченные пьянящим запахом вседозволенности, люди пока об этом не знали…