Георгий Персиков - Дело о Чертовом зеркале Страница 24

Вечером того же дня в особняке Стрыльникова состоялся обыск. Искали тайники, угрожающие письма, прочие улики, способные пролить свет на загадочное преступление. Поскольку усадьба фабриканта была огромной, для обыска привлекли «целый полк сыщиков», как выразился Торопков. Были агенты из сыскного отдела – человек десять, агенты охранного отделения, несколько своих «талантливых сыскарей» прислал Радевич. Был даже один армейский полковник из столицы с двумя невзрачными господами в цивильном. Сам полицмейстер долго выслушивал его распоряжения, вытянувшись во фрунт.

– А что это тут армейский делает? – шепотом спросил Родин.

– Да, наверно, из-за завода этого, который Стрыльников строить собирался, – так же шепотом ответил Торопков.

Наконец понятых рассадили по комнатам, и агенты принялись методично перетряхивать книги, простукивать стены и полы. Турнезен сидел во главе этого безобразия на мягкой резной скамеечке и флегматично покуривал длинную трубку.

– Я уже говорил господам, что ничего они не найдут, – сказал он Родину. – Я держал хозяйство господина Стрыльникова в идеальном порядке. Все важные документы и ценности в кабинете у Никанора Андреевича. Особо важные и особо ценные – у него в сейфе. Только там, и нигде больше.

Родин сел рядом.

– А где ключ от сейфа?

– Увы, уже в недостижимом месте. В голове господина Стрыльникова, – ответил управляющий.

– То есть? Сейф на кодовом замке?

– Да. Если говорить конкретно, то это даже два кодовых замка, с двумя уровнями комбинаций. Более того, Никанор Андреевич менял код каждый день и каждый раз запоминал по моему совету. Никаких бумажек, все вот тут, так он говорил, – немец горько усмехнулся, показывая длинным указательным пальцем себе на голову.

– А вскрыть сейф…

– Конечно, нельзя, – хохотнул Турнезен. – Зачем нужен сейф, который так просто открыть? Это несгораемый шкаф из Швейцарии, особо прочный. В нем господин Стрыльников и держал свою шкатулку с картой, там она и должна лежать по сию пору.

Тут к говорившим подошел взмыленный Торопков.

– Вот проклятущий сейф! Не так-то просто его отворить…

При этих словах Турнезен удовлетворенно кивнул, выпустив из ноздрей две широких струи дыма.

– Нашим спецам такое оказалось не по зубам. Ну ничего, столичные обещали прислать своих талантов по военному делу. Стало быть, завтра к вечеру сейф вскроем, выемку оформим. Ну и карту эту заодно посмотрим.

Обыск продолжался, но Родин засобирался домой, поняв, что документы и карту из сейфа ему не увидеть. Торопков, как и обещал, дал ему полицейскую коляску.

Коляска Торопкова, запряженная парой быстроногих вороных, быстро довезла Георгия до дома. Казенный кучер, откозыряв, отправился в управление, благо было недалеко, а сам Родин решил немного прогуляться по широкому проспекту с газовыми фонарями, мимо добротных высоких домов. Что-то не складывалось в его голове, и было как-то неуютно. Так обычно бывало, когда требовалось решить какую-то важную задачу, и Родин даже почувствовал, как внутри, где-то между сердцем и желудком закололи маленькие золотые искорки.

– Задачка-то не из легких, – негромко говорил он, ответно кивая, когда знакомые прохожие ему кланялись.

Слуг у Георгия Ивановича не было, одевался и умывался сам, как привык с детства, и окончательно закрепил эту привычку на военной службе. При дворе служил только первоклассный повар, огромный Евдоким, да старушка няня, которые выполняли всю работу по дому. В своем хозяине они души не чаяли, на что он отвечал взаимностью.

Сегодня Родин вернулся рано. И сейчас за большим, оставшимся еще от отца столом Лилия сидела напротив Георгия и своими огромными глазами смотрела, как он ест. Ее радужка постоянно меняла цвет, и теперь, в отсвете абажура, казалась желтой.

– Ты сильный, Георгий. Сильный и живой. А я сломанная. Бабочка обожглась. Уже не полетит.

Родин судорожно проглотил кусок мяса, запил вином и посмотрел на девушку, тонкую и прекрасную, печальную и возвышенную. Он вытер губы салфеткой, подошел к ней и обнял.

– Лилия. Я… Я тебя спасу. Починю. И ты никакая не кукла, ты красивая девушка, которую обидел какой-то плохой человек… Ну хочешь… Хочешь я его найду, вызову на дуэль и убью?

– Хочу, – ответила Лилия. – Только это уже не получится. Его уже убили. Хочешь расскажу? Меня в Москве бросил любовник… Обещал, но… в сущности, он же мне ничего не должен… Я его не виню… Он богат, знатен, женат… Известный поэт… Мы с ним писали стихи, читали их в салонах… писали картины… Кокаин… Опий… Жаль, что все кончилось… Я его не виню. Счастья, что он мне дал, хватило бы на всю жизнь… А потом… Я поехала на родину, в Старокузнецк… без копейки, только с блокнотом и акварелями… Устроилась экономкой к самому богатому фабриканту, Стрыльникову…

При этих словах Родин сжал кулаки и лишь после секундной борьбы с самим собой снова их разжал и положил руки на плечи девушки.

– Он хорошо платил. Даже очень хорошо. Домогался меня… Я не стала сопротивляться… Зачем? Нужны деньги… Кокаин дорожает. Жизнь дешевеет… Когда понесли в больницу, он швырнул денег, сказал: делай аборт, мне ублюдки не нужны… Я была уверена, что беременна, что умру родами… Родин… Ты не спасешь меня. Тебе не хватит сил.

Георгий крепко-крепко обнял Лилию. По его щекам текли слезы, но у девушки глаза были сухими, и она в самом деле говорила, как сломанная, уставшая, никому не нужная кукла. Красивая кукла, которую можно было использовать только как куклу.

– Я тебя обязательно спасу. Ты мне нужна со своими стихами, картинами и со своими глазами…

Глаза Лилии вдруг потеплели, стали голубыми, и в них блеснула слезинка.

Уже через несколько часов, когда Лилия заснула со счастливой детской улыбкой, Родин выбрался из-под одеяла и уселся в кресло. Ему не спалось.

Взгляд его начал скользить по старым фотографическим карточкам на стене: вот он с дедом, вот с батюшкой, вот деда Пётра ставит ему удар казачьей шашкой на струйке воды, вот он с братьями в крестьянском театре играют роль крепостных… В голову полезли строчки из пьески, которую он учил с дедой Пётрой. Старик играл роль глупого барина в халате и с трубкой, а сам Енюша был мальчишкой-лакеем:

– Ванька малый, ты малый бывалый, нет ли для меня у тебя невесты на примете?

– Есть лучше всех на свете, красавица, полпуда навоза на ней таскается. Как поклонится – фунт отломится, как павой пройдет – два нарастет… Одна нога хромая, на один глаз косая, малость конопатая, да зато бо-ога-атая!

– Ну, это не беда, давай ее сюда… А приданое какое?

– Имение большое, не виден конец, а посередке дворец – два кола вбито, бороной покрыто, добра полны амбары, заморские товары, чего-чего нет, харчей запасы невпроед: сорок кадушек соленых лягушек, сорок амбаров сухих тараканов, рогатой скотины – петух да курица, а медной посуды – крест да пуговица. А рожь какая – от колоса до колоса не слыхать бабьего голоса!

– Лицедей! – наконец громко сказал Родин. Стало легко и понятно, он вышел из кабинета и приказал запрягать коляску. – Обманщик и лицедей.

– Куда ж ты на ночь глядя? – с хитрым прищуром спросила Клавдия Васильевна, подавая барину одежду.

– На Московский тракт! – отвечал Родин. – В управление к Торопкову!

Не прошло и двадцати минут, как коляска Родина подъехала к полицейскому управлению.

Георгий вошел в кабинет к сыщику. Тот выглядел весьма недовольным и непрестанно клевал носом, чуть ли не тыкаясь в протоколы допросов.

– Гаврила Михайлович! – с порога закричал Родин. – Сей же час бери человек пять агентов покрепче да помчались к усадьбе Стрыльникова!

– А? Что? – не разобрал Торопков спросонья, однако встал и позвонил в большой колокольчик. – Да что случилось-то?

– Пока ничего, – отвечал Родин, – но может статься, что нас сейчас объегорят. Давайте торопиться!

Глава седьмая

Никифор Лукин по прозвищу Крот был одним из самых талантливых шниферов. Ему были известны все древнейшие и новейшие способы ограбления денежных хранилищ, работал он изящно и с огоньком. И быть бы ему настоящей криминальной звездой, навроде тех, о которых в рубрике «Происшествия» пишут столичные и европейские газеты, да одна беда – губила мастера водка. И в последнее время запои становились все продолжительней и тяжелее. Ежели раньше он мог обстряпать дельце в одиночку, то потом работал только по наводке фартовых. А потом уж и фартовые к его услугам только в самых редких случаях стали обращаться – боялись, что подведет или выдаст по пьяной лавочке. А стало быть, меньше становилось у Крота денег, больше отчаяния, и, как следствие, пил он все больше и больше и опускался все ниже и ниже. Каждый раз выкарабкиваясь из алкогольного омута, Крот зарекался: все, брошу, завяжу, и так уже печенка болит, словно ее выжимают тяжелой рукой.