Елена Толстая - Фартовый человек Страница 24

Но он ничем себя не выдал и ни одной подсказки ей не дал. Продолжал улыбаться. Углы его рта извивались: то приподнимались, то опускались, но улыбка не прекращалась.

– Вы что, нанимаете женщин за деньги? – спросила Ольга. И прибавила: – Я не такая. Когда я приехала, меня было приняли за такую, потому что я не знала, как одеваться, и была в красной косынке, но теперь всё иначе.

– Да вы хоть как оденьтесь, – сказал парень, – вас никто не примет за гулящую. У гулящей лицо совсем другое.

– Какое?

– Тусклое.

Ольга опять подумала о той женщине, пахнущей дорогим мылом. У нее точно было тусклое лицо. Как на такую можно польститься, да еще за деньги! Ольга чувствовала себя почему-то немного разочарованной.

– Вас как зовут? – спросил парень.

– Ольга.

– Меня – Леонид, – представился он.

– Вы где работаете? – поинтересовалась Ольга.

– В разных местах, но все по коммерческой части.

Слово «коммерческий» производило на таких девушек, как Ольга, очень приятное впечатление. Оно звучало по-иностранному и внушало впечатление надежности.

– А я на бумагопрядильне, – сообщила Ольга.

– Вы за пирожными сюда пришли? – прибавил он. – Ну так берите эклеры. Они самые сладкие.

Ее округлые щеки залились нежным румянцем.

– Откуда вы догадались, что я думаю про сладкие?

– Все девушки про это думают. – Леонид взял ее под руку. – Идемте, я сам куплю. Будет подарок.

Она дернула рукой, чтобы высвободиться, но он не пустил.

– Я не вас ведь покупаю, а пирожные, – произнес он с легкой укоризной. – Вы про меня дурное считаете, а этого не надо.

Ольга покраснела еще пуще.

Тем временем Леонид набрал для нее целую коробку сладостей и, успевая строить глазки сразу и продавщице в белоснежной короне, и своей спутнице в миленькой фетровой шляпке, расплатился из большой пачки денег. Ольга даже зажмурилась, чтобы не видеть, сколько он потратил.

Он вручил ей коробку:

– Прошу.

Ольга приняла большую коробку. Та оказалась довольно легкой и от этого представилась Ольге почему-то еще более драгоценной. Там, внутри, наверное, целое море бумажных кружев, и каждое пирожное возлежит, как кольцо с бриллиантом.

– Мы ведь еще где-то встречались? – спросила Ольга наконец. – Не только в шляпном магазине, да?

Ее брови дернулись, и гладкая кожа на лбу слегка сморщилась.

– У вас тогда были длинные волосы, – напомнил Ленька. – И это было не в Петрограде.

Ольга замолчала, замкнулась. Теперь ей стало по-настоящему не по себе, как будто она вдруг осознала, что беспечно идет над пропастью по шатким мосткам.

– Под Витебском, – сказал Ленька.

Ольга все еще настороженно молчала.

– Мы с товарищами искали тогда переправу, – продолжал Ленька, безжалостно, хотя, впрочем, без всякого злого умысла возвращая Рахиль в ее прошлое, из которого она сбежала, – а вы были в саду. В большом саду. Там было очень тихо. А кругом стреляли. Теперь вспоминаете? Вы помогли нам разгромить батьку Балаховича. Если б не та переправа, еще на сутки бы затянулось.

Ольга смогла только кивнуть и, прижимая к груди коробку с пирожными, медленно, как будто ступая за гробом, вышла из Елисеевского магазина.

Катя Шумилина работала у военного врача Грилихеса, выражаясь по-старорежимному, «прислугой за всё». Грилихес был человек раздражительный и придирчивый; лучше всего он чувствовал себя на фронте, где можно было орать на пациентов и сестер и никто не обижался. Он считал себя победителем кровавых ран, ожогов и даже тифа. Испанка несколько раз брала над ним верх, но все же многократно доктор Грилихес одолевал и ее.

Это был высокий красивый человек со жгучими черными глазами и оливковой кожей. Ему очень шла военная форма, и даже в мирное время он продолжал носить френч. Открыв частную практику, доктор Грилихес стал преуспевать. Пациентки его обожали, особенно которые с нервами, а его грубость, проявляющаяся время от времени, казалась всем признаком гениальной натуры.

Однако Катя Шумилина не обладала достаточной утонченностью, чтобы должным образом оценить вспышки хозяйского гнева. Она работала в меру своих сил: и прибирала в доме как могла, и готовила как умела. Грилихес иногда хвалил ее, чаще не замечал, но случалось – принимался ужасно кричать за какую-нибудь совершенно ничтожную провинность, и тогда его глаза сверкали адским огнем.

За три миллиона наличными Катя с удовольствием рассказала Леньке Пантелееву про хозяйские сокровища и деньги.

– Он хоть и глядит испанским грандом, – сказала Катя мстительно (она любила кино и знала про испанских грандов гораздо больше, чем можно было бы ожидать от такой простой девушки), – а по сущности своей обычный жид. Жадный и хитрый. Недавно вторую прислугу нанял. Меня теперь на кухне оставил, а эту корову – в комнаты. – Катя изобразила, как некто с глупым лицом смахивает метелочкой пыль.

– Ясно, – сказал Ленька. – А пациентов принимает он где – только на дому или еще в больнице?

– И там, и там, – Катя махнула рукой, – у него расписание есть. Я для вас переписала.

– Молодец, – похвалил Ленька, забирая у нее исписанный каракулями листок.

– И с армейскими ведет дела, – прибавила вдруг Катя. – С крупными чинами, я думаю. Иногда к нему лично приходят, а иной раз по телефону звонят, и он едет.

Она прибрала пакет с деньгами, полученный от Леньки, и вышла из Елисеевского магазина – и довольная собой, и чуть смущенная тем, как просто и буднично осуществилась ее месть неблагодарному и грубому доктору.

На это дело Ленька пошел с Сашкой Рейнтопом по прозванию Пан. С Рейнтопом его познакомил Белов. Сашка Пан был человек абсолютно надежный, однако, в отличие от располагающего к себе Леньки, сразу же вызывал у людей подозрения: от него исходило ощущение опасности. Поэтому он не снимал военной шинели – это отчасти объясняло производимое им впечатление.

Рейнтоп был родом из Витебска и, по его уверению, после детства среди пятнадцати братьев и сестер, маминой стряпни и двух еврейских погромов навсегда утратил способность испытывать какой-либо страх. Внешность у Сашки Пана была вроде как неприглядная, но запоминалась сразу: правильный удлиненный овал лица, небольшие глаза, прямой нос; не столько само лицо запоминалось, сколько выражение глубоко укорененной, ничем не поколебимой ненависти к людям. Не то чтобы Пан так уж стремился уничтожать все живое на своем пути, этого не было; но у него отсутствовало всякое представление о возможной ценности жизни. Люди были в Сашкином представлении дешевы и легко заменяемы один другим. Пантелеев тем и вызывал его уважение, что заменить такого человека кем-либо, по мнению Пана, было трудно, если не невозможно, а подобные люди вообще редкость. Сашка Пан таких встречал – раз-два и обчелся. Ну вот еще Белов, может быть.

Парадную дверь в доме заколотили еще в революционные дни, когда Петроград был охвачен лихорадкой. Несколько раз доски пытались отодрать и даже поджигали, но все без толку.

Ленька с Паном вошли в подворотню и свернули к черному ходу. Здесь было открыто и даже замечались следы дворницкой работы: мокрый грязный снег смели на середину двора, от двери прочь, чтобы жильцы не испытывали больших неудобств, покидая жилище.

На лестнице оказалось натоптано, но тепло, из квартир пахло жильем, едой. Было уже шесть часов вечера, начинало темнеть.

Пан поднимался по лестнице первым, уверенно топоча сапогами. Он был высокого роста, но шинель доставала ему почти до пят, а на спине морщилась под ремнем. Ленька шел следом быстро и почти невесомо.

Дверь в квартиру доктора найти было несложно – на ней красовалась медная табличка с именем. Табличку сделали недавно – буквы «еръ» в надписи не имелось.

Пан позвонил.

– Кто там? – негромко, почти интимно спросил женский голос. – Доктора нету.

Деревенская, отметил про себя Ленька, сразу определив выговор.

– Открывай, записка из штаба товарищу Грилихесу, – резко проговорил Пан.

– Откудова? – переспросила служанка.

– Из штаба, товарищ. Открывай, не мешкай, – повторил Пан.

Прислуга завозилась с засовом. Нежно звякнула цепочка. Дверь отворилась, и двое вошли.

При виде двух мужчин в шинелях служанка попятилась в кухню, но не испугалась. Не сообразила еще, что происходит. И впрямь корова, вспомнил Ленька разговор с Катей. Плотная, щеки подушками.

Сашка Пан сунул ей в руки какую-то бумажку.

– Это чего это? – проговорила она, наклоняя голову и силясь разобрать написанное на бумажке.

Ленька без лишнего разговора достал револьвер.

– Ой, – сказала служанка, выронив «записку из штаба». Теперь она вся побелела, рот округлился и задрожал.

– Говори, одна дома? – спросил Пан грубо. – Да не ори!

Девушка перевела дух, потом кивнула.

– Точно никого больше? – настаивал Пан.

Ленька покачал револьвером – вверх-вниз. Служанка следила за дулом, как кошка за фантиком на веревочке.