Азазель - Акунин Борис Чхартишвили Григорий Шалвович Страница 24

Внутри оказалась большая стопка писем и давешний желтый конверт. На конверте адрес: «Mr. Nickolas M. Croog, Poste restante, l'Hotel des postes, S. – Petersbourg, Russie».[27] Так, уже неплохо. Внутри лежали разграфленные листки, исписанные по-английски хорошо знакомым Эрасту Петровичу косым почерком. В первом столбце какой-то номер, во втором название страны, в третьем чин или должность, в четвертом дата, в пятом тоже дата – разные числа июня по возрастающей. Например, самые последние три записи, судя по чернилам, только что сделанные, выглядели так:

N.1053F, Бразилия, начальник личной охраны императора, отправлено 30 мая, получено 28 июня 1876;

N.852F, Североамериканские Соединенные Штаты, заместитель председателя сенатского комитета, отправлено 10 июня, получено 28 июня 1876;

N.354F, Германия, председатель окружного суда, отправлено 25 июня, получено 28 июня 1876.

Стоп! Письма, пришедшие сегодня в гостиницу на имя мисс Ольсен, были из Рио-де-Жанейро, Вашингтона и Штутгарта. Эраст Петрович порылся в стопке писем, разыскал бразильское. Внутри был листок без обращения и подписи, всего одна строчка: 30 мая, начальник личной охраны императора, N.1053F. Итак, Бежецкая зачем-то переписывает содержание получаемых ею писем на листки, которые затем отправляет в Петербург какому-то мсье Николя Кроогу или, скорее, мистеру Николасу Кроогу. Зачем? Почему в Петербург? Что это вообще все значит?

Вопросы толкались локтями, налезая один на другой, но разбираться с ними было некогда – в ванной перестала литься вода. Фандорин наскоро запихнул бумаги и письма обратно в портфель, но ретироваться к окну не успел. В дверном проеме застыла тонкая белая фигура.

Эраст Петрович выхватил из-за пояса револьвер и свистящим шепотом приказал:

– Госпожа Бежецкая, один звук, и я вас застрелю! Подойдите и сядьте! Живо!

Она молча приблизилась, зачарованно смотря на него бездонными мерцающими глазами, села возле бюро.

– Что, не ждали? – язвительно поинтересовался Эраст Петрович. – За дурачка меня держали?

Амалия Казимировна молчала, взгляд ее был внимательным и немного удивленным, словно она видела Фандорина впервые.

– Что означают сии списки? – спросил он, тряхнув «кольтом». – При чем здесь Бразилия? Кто скрывается под номерами? Ну же, отвечайте!

– Повзрослел, – неожиданно проговорила Бежецкая тихим, задумчивым голосом. – И, кажется, возмужал.

Она уронила руку, и пеньюар сполз с округлого плеча, такого белого, что Эраст Петрович сглотнул.

– Смелый, задиристый дурачок, – сказала она все так же негромко и посмотрела ему прямо в глаза. – И очень, очень хорошенький.

– Если вы вздумали меня соблазнять, то попусту тратите время, – краснея пробормотал он. – Не такой уж я дурачок, как вы воображаете.

Амалия Казимировна грустно молвила:

– Вы – бедный мальчик, который даже не понимает, во что ввязался. Бедный красивый мальчик. И мне вас теперь не спасти…

– Подумали бы сначала о собственном спасении! – Эраст Петрович старался не смотреть на проклятое плечо, которое заголилось еще больше. Разве бывает такая сияющая, снежно-молочная кожа?

Бежецкая порывисто поднялась, и он отпрянул, выставив вперед дуло.

– Сидите!

– Не бойтесь, глупенький. Какой вы румяный. Можно потрогать?

Она протянула руку и слегка коснулась пальцами его щеки.

– Горячий… Что же мне с вами делать?

Вторая ее рука нежно легла на его пальцы, сжимавшие револьвер. Матовые немигающие глаза были так близко, что Фандорин увидел в них два маленьких розовых отражения лампы. Странная пассивность охватила молодого человека, он вспомнил, как Ипполит предупреждал про мотылька, но вспомнил как-то отстраненно, словно и не его касалось.

А дальше произошло вот что. Левой рукой Бежецкая отвела «кольт» в сторону, правой же схватила Эраста Петровича за воротник и рванула на себя, одновременно ударив его лбом в нос. От острой боли Фандорин ослеп, а впрочем он все равно ничего не увидел бы, потому что лампа с грохотом полетела на пол, и воцарилась кромешная тьма. От следующего удара – коленом в пах – молодой человек согнулся пополам, пальцы его судорожно сжались, и комнату озарило вспышкой, разодрало выстрелом. Амалия судорожно вдохнула воздух, полувсхлипнула-полувскрикнула, и никто больше не бил Эраста Петровича, никто не сжимал ему запястье. Раздался звук падающего тела. В ушах звенело, по подбородку в два ручья стекала кровь, из глаз лились слезы, а в низу живота было так скверно, что хотелось только одного – сжаться в комок и переждать, перетерпеть, перемычать эту невыносимую боль. Но мычать было некогда – снизу доносились громкие голоса, грохот шагов.

Фандорин схватил со стола портфель, кинул его в окно, полез через подоконник и чуть не сорвался, потому что рука все еще сжимала пистолет. Он не помнил, как слез по трубе, очень боялся не найти в темноте портфель, однако тот был хорошо виден на белом гравии. Эраст Петрович подобрал его и побежал напролом через кусты, скороговоркой бормоча под нос: «Хорош дипломатический курьер… Женщину убил… Господи, что делать-то, что делать… Сама виновата… Я и не хотел вовсе… Куда теперь… Полиция будет искать… Или эти… Убийца… В посольство нельзя… Бежать из страны, скорей… Тоже нельзя… На вокзалах, в портах будут искать… За свой портфель они землю перевернут… Затаиться… Господи, Иван Францевич, что же делать, что делать?…» Фандорин на бегу оглянулся и увидел такое, что споткнулся и чуть не упал. В кустах неподвижно стояла черная фигура в длинном плаще. В лунном свете белело застывшее, странно знакомое лицо. Граф Зуров!

Взвизгнув, вконец ошалевший Эраст Петрович перемахнул через ограду, метнулся вправо, влево (откуда кэб-то приехал?), и решив, что все равно, побежал направо.

Глава одиннадцатая,

в которой описана очень длинная ночь

На Собачьем острове, в узких улочках за Миллуолскими доками, ночь наступает быстро. Не успеешь оглянуться, а сумерки из серых уже стали коричневыми, и редкие фонари горят через один. Грязно, уныло, от Темзы потягивает сыростью, от помоек гнилью. И пусто на улицах, только у подозрительных пабов и дешевых меблирашек копошится какая-то нехорошая, опасная жизнь.

В номерах «Ферри-роуд» живут списанные на берег матросы, мелкие аферисты и стареющие портовые шлюхи. Плати шесть пенсов в день и живи себе в отдельной комнате с кроватью – никто не сунет нос в твои дела. Но уговор: за порчу мебели, драку и крики по ночам хозяин, Жирный Хью, оштрафует на шиллинг, а кто откажется платить – выгонит взашей. Жирный Хью с утра до вечера за конторкой, у входа. Стратегическое место – видно, кто пришел, кто ушел, кто что принес или, наоборот, хочет вынести. Публика пестрая, от такой жди всякого.

Вот, например, рыжий патлатый художник-француз, только что прошмыгнувший мимо хозяина в угловой номер. Деньги у лягушатника водятся – без споров заплатил за неделю вперед, не пьет, сидит взаперти, первый раз за все время отлучился. Хью, конечно, воспользовался случаем, заглянул к нему, и что вы думаете? Художник, а в номере ни красок, ни холстов. Может, убийца какой, кто его знает – иначе зачем глаза за темными очками прятать? Констеблю, что ли, сказать? Деньги-то все равно вперед уплачены…

А рыжий художник, не ведая о том, какое опасное направление приняли мысли Жирного Хью, запер дверь на ключ и повел себя, в самом деле, более чем подозрительно. Перво-наперво плотно задвинул занавески. Потом положил на стол покупки – булку, сыр и бутылку портера, вынул из-за пояса револьвер и сунул под подушку. На этом разоружение странного француза не закончилось. Он вытащил из-за голенища дерринджер – маленький однозарядный пистолетик, какими обычно пользуются дамы и политические убийцы, – пристроил это игрушечное на вид оружие возле бутылки портера. Из рукава постоялец извлек узкий, короткий стилет и воткнул его в булку. Лишь после этого он зажег свечу, снял синие очки, устало потер глаза. Оглянулся на окно – не отходят ли шторы – и, сдернув с головы рыжий парик, оказался никем иным как Эрастом Петровичем Фандориным.