Александр Бушков - Комбатант Страница 25

— Ну что же, — сказал Гартунг, — поезд прибывает лишь завтра вечером, в вашем распоряжении более суток. Остаётся подумать, чем вас на это время занять.

— Возможно, мне имело бы смысл встретиться с французскими коллегами?

— Вряд ли, — сказал Гартунг. — Они вам не смогут дать ни малейшей зацепки, ни малейшего следа. Если бы было иначе, я бы давно знал. Вы с ними познакомитесь, конечно, — завтра, за несколько часов до прибытия поезда. Или у вас есть возражения? В конце концов, я вам не начальник, вы вправе выдвигать свои идеи, а то и требования ставить…

— Ну что вы, какие тут могут быть идеи и требования…

— В таком случае, я могу отвести вас к Сержу?

— К кому? Ах, к тому вашему агенту… Конечно, сделайте одолжение…

Он привстал, но Гартунг не пошевелился, и Бестужев уселся снова, что со стороны, конечно же, выглядело несколько неуклюже.

— Алексей Воинович, — проникновенно сказал Гартунг. — Вас ведь удивило то, что вам какое-то время придётся выступать в роли заезжего костромского купчика, разгульного и недалёкого? Не отпирайтесь, когда об этом шла речь, в глазах у вас стояло сильное изумление…

«Заметил, чёрт», — подумал Бестужев. И сказал как мог непринуждённее:

— Признаться, да. Удивление имело место быть, глупо скрывать. Я предпочел бы оставаться до поры до времени совершенно незаметным, а подобный купчик — фигура очень даже заметная…

— Ответ прост, Алексей Воинович, — ответил Гартунг. — Так надо. Я бы сказал больше — это необходимо. Возможны оч-чень интересные комбинации, в которых будет как нельзя более уместен именно что костромской купчик… Позвольте, я не стану сейчас вдаваться в подробности? Поверьте на слово, я не любитель театральных эффектов, просто-напросто ситуация требует. Вы опытный сыщик, толковый офицер, должны всё понимать… Или всё же вас такое не устраивает?

Он смотрел с такой обезоруживающей простотой, с таким дружеским расположением, что у Бестужева язык бы не повернулся возражать. В конце концов, его собеседник был опытнейшим мастером розыскного дела, делал первые шаги в их опасном ремесле, когда Бестужев ещё и на свет-то не появился…

— Слушаюсь, — сказал Бестужев шутливо. — Вам виднее, Аркадий Михайлович.

— Ну вот и прекрасно, что всё устроилось, — Гартунг наконец поднялся, высокий, без капли возрастной сутулости, осанкой напоминавший настоящего вельможу былых времён. — Экипаж ждёт…

Направляясь к двери, Бестужев всё же ощутил лёгкие угрызения совести. Он ни словечком не проговорился Гартунгу об американской конторе в Париже, куда Луиза отправила телеграмму с просьбой о помощи. Более того, он даже не обмолвился о том следочке, который ему под давлением жизненных обстоятельств дал незадачливый циркач месье Жак.

С одной стороны, это, как ни крути, было в чём-то вопреки кодексу профессиональной чести. С другой же… Он не хотел об этом думать, но его чуточку встревожили даже не слова Васильева, а глаза полковника при этом, интонация, с какой всё было произнесено. Васильев тогда именно так и сказал: «Душа моя, если у вас есть возможность придержать в рукаве какие-то козыри — придержите. С Гартунгом невозможно играть, не имея на руках козырей вовсе, боком может выйти…»

В конце концов, Васильев знал Гартунга лучше, чем он — и гораздо дольше. В конце концов, ничего ещё не поздно исправить: если Гравашоля удастся взять на вокзале, проблема решится сама собой, ни о чём говорить и не придётся. Американцы им, в сущности, не конкуренты. Ну, а если что-то пойдёт наперекосяк, утаённой пока что информацией можно будет и поделиться, промедление с её оглаской ничему не повредит.

…Особо доверенный агент Гартунга с первых же минут общения вызывал у Бестужева не только тихую тоску, но и потаённое отвращение. Субъект этот, отрекомендовавшийся Сержем, более всего походил на провинциального «льва полусвета» либо столичного бездельника с мутными источниками средств к существованию. Фатовские усики «в ниточку», развязные манеры, всё время балансирующие на грани амикошонства, сиречь в точном переводе с французского — панибратства. Увы, подобные субъекты сплошь и рядом нравятся дамам, а мужчин обезоруживают весёлой, напористой наглостью, как уже подчёркивалось, не переходящей за те границы, где можно схлопотать по физиономии — потому что кто ж таких вызывает на дуэль?

Дело было, разумеется, не во внешнем облике и неприятных манерах. Даже без откровений Гартунга сразу становилось ясно, что этот тип — прохвост высшей марки, нимало не обременённый, хотя бы намёком на идейные убеждения и мораль. Ироничный парадокс в том, что с точки зрения жандарма такие вот беспринципные хлыщи в работе гораздо предпочтительнее любого интеллигента — или субъекта с претензиями на интеллигентность. Ибо частенько случается, что заагентуренный интеллигент по обычаю этой разновидности рода человеческого начинает биться в моральных терзаниях касаемо своего «падения», то бишь сотрудничества с Охранным. И давно уже офицеров наставляют, чтобы зорко следили за подопечным, не пропустили момент психологического надлома и постарались в этом случае с агентом навсегда разойтись. Потому что в нескольких печальных случаях доходило даже до убийства опекунов…

В другом таилась неприязнь… Серж практически с самого начала принялся выплясывать, как это именуется меж своих. То и дело употреблял выражения вроде «наша работа», «наши задачи», «наши офицеры» — с таким видом, что становилось ясно: он себя искренне полагает равным с офицерами Охранного. Именно так: держится, словно является не заагентуренным скользким типом, а кадровым полноправным офицером или сотрудником в гражданских чинах. Это-то Бестужеву и не нравилось категорически: кроме писаной, существует ещё и неписаная Табель о рангах, секретный сотрудник должен чётко осознавать, что всё же не ровня он своему курирующему чину… Вслух об этом практически никогда не говорится — разве что в тех случаях, когда агент ведёт себя вовсе уж развязно и его следует незамедлительно осадить — но обычно подмётка прекрасно осознает неписаную Табель, незримый рубеж…

Дошло даже до того, что Серж пару раз бесцеремонно назвал Бестужева попросту «ротмистром», с такой интонацией, словно и сам носил золотые погоны. Бестужев и это кротко стерпел, он всего лишь кивнул на спину извозчика — на что Серж беззаботно заявил, что «этот мизерабль» по-русски не понимает ни словечка, а во французском языке слова «ротмистр» применительно к офицерским чинам не имеется, так что можно вести себя совершенно свободно. Это было заявлено с той самой весёлой, чуть ли не детской наглостью, так что Бестужев… ну, нельзя сказать, чтобы чуточку стушевался, однако попросту не мог сообразить, с помощью какой стратегии и тактики этой развязности противостоять… Разумеется, вслух он своего неудовольствия не высказывал, даже намёками: как-никак это был секретный сотрудник, причём действительно, не соврал Гартунг, особо ценный. Ещё когда они прогуливались пешком по красивейшему парку Трокадеро, Серж дал великолепную раскладку по революционной эмиграции в Париже: партии и самые яркие их представители, взаимоотношения меж различными течениями, главные конфликты, их суть и основные персоналии, вражда и дружба, даже взаимоотношения характера вовсе уж интимного, а также планы на будущее. Умён был, шельмец, и высокое своё содержание, Бестужев убедился, отрабатывал отлично. А потому приходилось, стиснувши зубы, терпеть его выходки, за иную из которых человек сторонний был бы осажен резко, жёстко и незамедлительно. Что тут поделать — ценный агент… ещё полковник Зубатов, коего Бестужев, к искреннему сожалению своему, уже не застал в рядах, учил, что с ценным агентом следует обращаться, словно с любимой женщиной: беречь его, как зеницу ока, сносить все капризы и завышенные требования, пылинки, чёрт бы его побрал, сдувать с величайшим тщанием… Специфика работы-с, хотя порой на ум и приходит простое мужицкое: «Так бы и вмазал по сопатке!» Увы, увы, этого удовольствия жандармский офицер сплошь и рядом лишён, остаётся только чуточку завидовать полицейским чинам, чьи взаимоотношения с агентурою лишены и намёка на хорошие манеры, взять хотя бы незабвенного пристава Мигулю…

Так что Бестужев свои внутренние протесты держал поглубже, не позволяя им вырваться наружу. Сидел, развалясь в экипаже, взирая на коловращение жизни вокруг с тем наивно-удивлённым чванством, какое и полагалось костромскому купчику, впервые в жизни посетившему Париж: он и ошеломлён здешним шармом, чужим весёлым и красочным многолюдством, но в то же время полон пресловутого купеческого ндрава, спесиво подумывая: это всё очень красиво, конечно, ишь, мельтешат, только мы у себя дома заслуженный почёт имеем, шапки перед нами за квартал сдёргивает всякая шушера, так что зря строят из себя эти прыткие, юркие французишки на тонких ножках…