Ева Прюдом - Завещание Тициана Страница 25

Он отодвинул тарелку, тыльной стороной руки смел крошки, поставил на стол кулаки и стал перечислять.

— Один и другой: маэстро Вечеллио и его сын, — начал он, разгибая мизинец и безымянный палец левой руки.

— Его сын? — вырвалось у Виргилия.

— Горацио, — отвечала за рыбака Мариетта. — Он был помощником отца и везде сопровождал его, как я сопровождаю своего отца.

Эбено кивнул, подтверждая ее слова:

— Горацио часто с отцом заглядывал на огонек к моей госпоже.

Для Предома это было открытием: ведь сын Тициана не был упомянут в письме. Эбено продолжал.

— Третий, — он разогнул средний палец, — почтенная куртизанка Олимпия. Она явилась первой. Я еще не успел уйти. Я сам открыл ей дверь и провел в гостиную. Сразу после этого я попрощался и отправился в квартал Святого Николая. Четвертый и пятый: Лионелло Зен и Зорзи Бонфили. — Он разогнул указательный и большой пальцы. — Шестой: турок Кара Мустафа. Седьмой: португалец Жоао Эль Рибейра. Вот и все.

Помимо Горацио, все совпадало и со списком приглашенных, и с персонажами на полотне «Истязание Марсия», за исключением ребенка с собакой.

— Могло ли так случиться, что кто-нибудь еще явился на вечер? В последнюю минуту?

Эбено не колебался ни секунды.

— Я тоже об этом думал. Потому как не мог представить себе никого из гостей в качестве истязателя моей госпожи. Но понял, что это было бы слишком просто: списать все на кого-то незваного. Считая с моей госпожой, в тот вечер их было восемь, поскольку на столе стояло восемь чарок, когда я вернулся в полночь.

Он опустил взгляд на свои кулаки, затем поднял на троих друзей, вздохнул, убрал руки со стола и добавил:

— И в то же время я никак не пойму, кому из приглашенных была выгодна смерть хозяйки. Олимпия потеряла подругу, Зен — протеже, Мустафа — единоверку, Рибейра — учителя, она обучала его турецкому. Не говоря уж о Тициане и Горацио Вечеллио, которым она позировала. Разве что Бонфили…

Это перечисление напомнило Виргилию правило любого расследования.

— Если преступление не выгодно никому из них, кто же мог воспользоваться его результатами?

Рыбак на некоторое время задумался, а затем ответил с большим достоинством:

— Я первый. Я любил свою госпожу за то великодушие, с которым она со мной обращалась. Она меня многому научила. Делала мне подарки… — Он поднес руку к цепи на шее, на которой болталась изумительной красоты львиная голова из слоновой кости. — И все же с ее смертью я обрел свободу! В своем завещании она меня освобождала.

«Завещание? — пронеслось в голове Виргилия. — Нанна ни о чем таком не говорила».

— А кто наследовал громадное состояние твоей госпожи?

— Ее сестра Камара. Мне она оставила достаточно, чтобы я мог устроить свою жизнь, — на эти деньги я купил лодку, участок в море для ловли рыбы и место на рыбном рынке. Другой раб, Фаустино, тоже стал свободным и получил свою долю.

— Кто это — Фаустино?

— Нас было двое в услужении Атики: я и Фаустино — карлик, подаренный ей одним почитателем. Он в общем-то тоже выиграл от ее смерти — освободился, стал комедиантом.

В воспаленном мозгу Виргилия от нежданного появления еще одного участника загадочного дела, а возможно, и не просто участника, все перемешалось. Он запустил руку в волосы.

— Где находился этот Фаустино седьмого августа?

Явно обескураженный этим вопросом, его собеседник нахмурил брови:

— Не знаю. Как и я, он был свободен весь вечер и как-то этим наверняка воспользовался. Но как — не помню. Самое простое — спросить его самого. Он в труппе della calza[57]: «I sempiterni»[58]. Живет на Пословичной улице, за Святыми Апостолами. Там всякий знает карлика Фаустино.

Эбено встал, разминая свое огромное мускулистое тело. У него еще дела. Лодка дала течь. Нужно идти в док, прикинуть, во что обойдется починка.

После ухода Эбено Виргилий заказал еще вина и закуски. До встречи с Фаустино ему хотелось обсудить все с друзьями. Одна мысль мучила его с тех пор, как африканец упомянул о карлике: а что, если ребенком в нижнем правом углу символически изображен второй слуга? Это предположение представлялось ему наиболее вероятным. И впрямь, что лучше ребенка позволяло передать на полотне малый рост? Ведь карлика как такового художник ввести в картину никак не мог: этого не позволял миф о Марсий. Да и намек был бы слишком очевидным и лобовым. Оттого-то он и изобразил ребенка.

— Однако Эбено дал понять, что Фаустино не было дома в тот вечер, — напомнил Пьер.

— Именно об этом мы его сейчас и расспросим, — решительно заявила Мариетта, начиная догадываться, что за мысли роились в мозгу Виргилия.

Он лучезарно улыбнулся ей, оценив ее понятливость.

— Горацио Вечеллио мог бы сказать нам о карлике. Будем молить Бога, чтобы он выжил в аду лазарета.

Когда они вышли на залитую солнцем Масляную набережную, оживление на рынке Риальто пошло на убыль. Сильные запахи пряностей, рыбы и прочего все равно не могли заглушить запаха костров могильщиков, да и никакая самая кипучая деятельность людей не позволяла забыть об эпидемии. Друзья решили разделиться: Пьер попросит Чезаре еще раз отвезти его в Старый лазарет к Горацио, а Виргилий с Мариеттой отправятся на поиски карлика. Пожелав друг другу удачи, они условились встретиться позже.

— Самый краткий путь на Пословичную улицу — в гондоле по Большому каналу, — сказала Мариетта.

— А самый долгий? — поинтересовался Виргилий.

В темных глазах Мариетты мелькнули нежность и лукавство. Разделяй она хоть немного его чувства, то не стала бы спешить. Так приятно было вместе гулять по Риальто, слушать ее пояснения и венецианские истории, но в присутствии Пьера Виргилий все равно не мог полностью отдаться своему эгоистическому чувству. Теперь же они были одни, и у него слегка кружилась голова. Ему хотелось продлить это удовольствие. Они выбрали самый длинный путь. Вновь оказавшись на улице Пряностей, купили гвоздики.

— Я утыкаю ею апельсин, который ты мне подарил. И сохраню его подольше, как память…

Рука в руке они отправились бродить по пустынным улочкам. Так они дошли до церкви Святого Иоанна Златоуста, чья звонница как раз строилась. Мариетта повела Виргилия внутрь, чтобы показать ему заалтарное полотно Себастьяно дель Пьомбо, изображающее покровителя храма.

С тех пор как Виргилий попал в Светлейшую, а особенно со времени знакомства с Мариеттой, он мало-помалу приобщался к живописи: Тициан, Тинторетто, Пальма-младший, а теперь вот еще и Пьомбо. Выйдя из церкви, они как бы заново ощутили, до чего немилосердно жарит солнце.

— В двух шагах отсюда есть тенистый дворик. Можно передохнуть там.

Некоторое время спустя они сидели на ступенях лестницы во дворе Влюбленных. Это был очень живописный мощеный дворик с колодцем посередине и двумя сходившими к нему наружными лестницами. И какой-то особенно уютный. Виргилием внезапно овладело желание поцеловать Мариетту. Он взял в руки ее нежное лицо и медленно наклонился к ее губам. И в эту минуту что-то тяжелое свалилось на них сверху и развело в разные стороны: Виргилий стукнулся головой о стену, Мариетта сложилась пополам, с трудом удержавшись на ступеньке и чуть было не скатившись вниз. Ей помог Виргилий, схватив ее за локоть. Она прижалась к нему и зажмурилась. Оказалось, что какой-то человек скатился головой вниз с верхней ступеньки лестницы. Он был в лохмотьях. В паху у него сидел бубон с куриное яйцо. Из черепа струилась кровь. Он был мертв. Мариетта разразилась рыданиями. Виргилий разжал объятия и стал нежно убаюкивать ее, пока рыдания не стихли.

— Пошли отсюда. Мы не в состоянии ему помочь. Его подберут сборщики трупов, — шепнул он ей.

Она вытерла слезы, подобрала апельсин, утыканный гвоздикой, и они покинули двор Влюбленных. Виргилий спросил, чего бы ей хотелось.

— Ничто не заставляет нас именно сегодня отыскать этого Фаустино. Если хочешь, я отведу тебя домой. Этот мертвец так тебя напугал!

— Ничего такого у меня и в мыслях нет! Я не знаю, что это на меня нашло. Я уже столького насмотрелась с начала чумы! Нет и нет! Идем искать карлика!

По пути речь зашла о театре. Эбено упомянул труппу «Чулочной компании», и само слово показалось Виргилию весьма забавным.

— Откуда такое название — «Чулочная компания»?

— Члены этого братства — люди знатные — в прошлом веке носили чулки, которые доставлялись как раз из твоей страны.

И тут Виргилий вспомнил об указе Совета Десяти от 1508 года, который гласил, что «комедии, декламации, постановки комического, трагического либо пасторального характера запрещены, не могут быть осуществлены и представлены на суд зрителя этого города ни публично, ни частным образом, ни по случаю освящения храма, либо праздничного пира, либо другого какого празднества». И очень удивился, что театральные труппы все же существуют. Его уважение к букве закона весьма позабавило уроженку Венеции.