Кэрри Гринберг - Талант марионетки Страница 25

Несколько лет спустя, когда уже сама Мадлен стояла на сцене в простом платье, а вместо венка у нее в волосах была только удерживающая их белая лента, мсье Тиссеран прервал вдруг ее монолог и спросил:

– А что бы ты сделала на ее месте?

– Я… Я бы пошла за ним. Да, точно. Невзирая на все те слова, которыми Гамлет пытается меня обидеть. Встала бы на его сторону, и мы вместе смогли бы свергнуть его дядю-короля.

– Даже несмотря на то, что он убил твоего отца?

Мадлен запнулась:

– Надо было сделать это еще раньше.

– Когда?

– «Убийство Гонзаго», – вдруг пришло ей в голову. – Пока он сидит подле меня, касается моих ног… Эта сцена наполнена чувственностью, Гамлет и сам желает ее… меня в тот момент – «прекрасная мысль – лежать между девичьих ног». И пока его слова не наполнились горечью…

– Прекрасно, – остановил ее мсье Тиссеран. – Это пьеса потеряла бы половину своего драматизма и закончилась счастливой свадьбой. Как жаль, что ты не Офелия.

Он замолчал, глядя на ее растерянную фигуру на сцене.

– Но ты должна стать ею. Ею, а не Мадлен Дежан – или Ланжерар, как будет угодно – которая готова женить на себе датского принца и свергнуть с трона короля. Итак, продолжаем!

Мадлен сидела на скамейке на углу площади Сен-Мишель и жевала жареные каштаны, доставая их по одному из бумажного кулька и отправляя в рот. Скоро они закончатся, а что делать дальше, она еще не придумала. Всего несколько минут назад девушка вышла из ломбарда, где заложила золотое кольцо с рубином, подаренное ей на семнадцатилетие. Сначала она думала оставить там обручальное кольцо – подарок Жана, – но в конце концов решила вернуть его и отправила свою горничную Ришар к дому семьи де Газаров. Выполнила ли та поручение или положила кольцо в карман, Мадлен совершенно не волновало.

Ростовщик с интересом изучал молодую, богато одетую девушку через стекло своего монокля, но куда большего внимания удостоилось кольцо. Он рассматривал украшение в свете лампы, пока Мадлен неуверенно переминалась у самой двери, точно готовая в любой момент броситься наутек. Ростовщик заплатил совсем немного, но она не решилась спорить. По ее представлениям, такую сумму выдавали горничной, посылая ту за отрезами шелка, кисеи или кружева на вечернее платье, либо кухарке на съестное. Девушка не представляла, что еще можно купить на эти деньги. Впрочем, их хватило, чтобы заплатить кучеру за дорогу на другую сторону Сены, да и после покупки нескольких билетов в театр на «Амфитриона» Мольера и «Диких уток» Ибсена кошелек еще был полон. В пятницу же ей предстоит погрузиться в первый класс поезда, следующего на юг, к Средиземному морю. Ее чемодан уже почти сложен, и сейчас следовало бы составить список недостающих вещей, но вместо этого Мадлен улизнула из дома через заднюю дверь, точно воришка. Одна часть ее – разумная, серьезная – знала, что вечером предстоит вернуться домой, и что родители даже не станут особенно ругаться, ведь она – их маленькая принцесса, единственная дочь, которую все эти двадцать лет наряжали и украшали, как куклу, баловали и прощали все на свете. Почти все. Другая же часть, незнакомая ей прежде, которой Мадлен отчего-то очень боялась, нашептывала и вовсе странные вещи. Что будет, если ты сегодня не вернешься домой? Не вернешься и завтра, дорогая Мадлен, дорогая фарфоровая принцесска? Чего ты хочешь на самом деле?

– И чего же вы хотите?

Она резко вздрогнула, чуть не выронив пакет, и обернулась. На скамейке возле нее сидел мужчина в длинном темно-сером пальто и надвинутой на лоб шляпе. Он подставил лицо теплому мартовскому солнцу и закрыл глаза. К Мадлен он даже не повернулся. Девушка осторожно отодвинулась в сторону – сосед внушал ей странные чувства, среди которых на первом месте был испуг.

– Ну и чего же вы хотите? – Мужчина повернулся к Мадлен, но ей все никак не удавалось рассмотреть скрытые в тени шляпы черты лица. Ей бросились в глаза лишь длинный нос и острый, выступающий вперед подбородок.

– Я не знаю, – честно сказала она.

– Может быть, это знаю я, – проговорил в сторону сосед по лавочке. – Как ваше имя?

– Мадлен, – неожиданно для себя самой ответила она, хоть и собиралась промолчать. Она быстро окинула взглядом улицу и остановилась на вывеске «Часовой магазин Ланжерара». – Мадлен Ланжерар.

Ее собеседник хмыкнул.

– Неплохо. У меня есть для вас одно предложение, хотя я сомневаюсь, что такая рассудительная, серьезная и обеспеченная девушка, как вы, его примет. Но, быть может, вы убедите меня в обратном?

Мадлен нахмурилась, продолжая недоверчиво смотреть на мужчину. Он говорил приятным низким баритоном, и его голос убаюкивал, а слова доносились до нее как сквозь вату. Ей бы встать и убежать прочь, но ноги стали мягкими и непослушными, да и сила воли куда-то запропастилась.

– Едва ли я смогу принять ваше предложение, каким бы оно ни было, – с видимым усилием проговорила Мадлен. – Мне пора идти.

– Да, вы правы. А я ошибся, – он улыбнулся и приподнял шляпу в знак прощания, и девушка, наконец, увидела его глаза. Один зеленый, другой карий. Она вздрогнула. – Хотя вы так хорошо смотрелись бы в роли Ани Раневской. Почему бы не попробовать?

– Аня… Кто это? – Она нахмурилась. Кажется, такая героиня была у кого-то из русских писателей, но в памяти не всплывало ни имя, ни название пьесы. – И Театр Семи Муз не ставит ничего из русской литературы! Я хорошо знаю его репертуар, и…

– Значит, самое время поставить. Итак, решайте же, мадемуазель Ланжерар, – он усмехнулся, – пойдете ли вы со мной или нет? У меня мало времени.

– Но куда? – «Нет, конечно, нет!» – должна была ответить она, но на языке оказались совсем другие слова.

Мужчина кивнул в сторону театра:

– Разве не туда вы хотите?

– Я и так иду на вечерний показ «Амфитриона».

– Тогда у нас всего три часа до его начала, стоит поторопиться. И, кажется, я забыл представиться. Мое имя Рене Тиссеран.

Он взял Мадлен под руку, и они вместе вошли в театр.

Из глубин подсобных помещений раздавался мерный стук, иногда перемежающийся периодами затишья. Где-то там, в недрах, готовились или ремонтировались декорации – для «Короля Лира», для «Святой Иоанны» или другого важного спектакля.

Но на «Барабаны в ночи» театр не слишком тратился – может, это и было одной из причин того, что никто не возражал против этой постановки. Даже Жан-Луи Морель, который всегда так ревностно относился к любым затратам. Если бы финансовому управляющему взбрело в голову хоть раз явиться на репетицию, скромность обстановки на сцене, без сомнений, пролилась бы бальзамом на его скупое сердце. Декорации выглядели так, будто режиссер извлек неказистую мебель из старой кладовой, где хранят отжившие свой век вещи. Доска, изображающая барную стойку, пара табуретов да окно в глубине, через которое лился тусклый свет, – вот и вся небогатая обстановка. Впрочем, ради сценической достоверности Морис Буше был способен на многое – даже рыться в пыльном хламе.

Костюмы тоже не отличались изысканностью: утрированно блеклые, грубые платья у женщин, у мужчин – пиджаки с заплатами. Блестящие скрипучие сапоги Мурка, жениха главной героини, были единственным свидетельством его достатка. Образ Краглера, которого играл Этьен, разительно отличался от холеного и самодовольного Мурка. Кто бы сейчас узнал его красивое лицо под этой искаженной горем и отчаянием гримасой? Спектакль был свежим, его премьера состоялась только в прошлом сезоне, но Этьен с видимым удовольствием снова и снова возвращался к этой роли – тяжелой, давящей, обнажающей неприглядные стороны человеческого характера. Но не грим и поношенная солдатская форма превращали актера в кого-то иного. В нем зажигалась внутренняя искра, и он становился другим человеком, примеряя на себя персонажа, как другие меряют костюм. То, над чем многие актеры бились днями и годами, изнуряя себя долгими часами репетиций, всегда давалось Этьену само собой.

– Разве тебе не прострелили лицо?

Он пытливо вглядывался в глаза Анны, которую играла Аделин Баррон. Рядом с его обезображенным лицом она выглядела особенно светлой и чистой. Вероятно, Буше нарочно поставил их в пару, чтобы этот ужасающий контраст бросался в глаза.

– Почему ты так странно на меня смотришь? – Слова медленно падали тяжелыми каплями. – Разве у меня такой вид? Я пришел к тебе, как старый пес. – Ему было трудно говорить. – Кожа у меня как у акулы, совсем черная. А я ведь был как кровь с молоком. И кровь сочится все время, бежит и бежит. – Он с таким ужасом коснулся своей кожи, точно на ней и правда была кровь.

Горечь, которую испытывала Анна от его слов, отпечаталась на ее лице.

– Андреас! – Возглас исходил из самого сердца Аделин.

Остальные молчали, следя за репетицией. Народу в зал набилось не так уж много, но из-за того, что все расселись полукругом поближе к сцене, кое-кто даже на полу, пьеса шла на небольшом пятачке. Но двум актерам этого казалось вполне достаточно.