Николай Волынский - Наследство последнего императора Страница 26

Посол оставил слова министра без комментариев. Есть, конечно, Романовым на что опереться, – он слышал тоже не раз. Но тема скользкая, двусмысленная и вообще запретная.

Терещенко был совершенно растерян и решительно не знал, что теперь делать. Проводив Бьюкенена до двери, министр велел своему секретарю-машинисту, который в приемной с бешеной скоростью трещал на «ремингтоне», немедленно соединить его с председателем Временного правительства князем Львовым.

– Ваше сиятельство! – сказал он, услышав в трубке басистое и сочное: «Львов на проводе!», но тут же спохватился – титулы в России отменены. Сразу не привыкнуть. – Георгий Евгеньевич, Терещенко беспокоит. Добрый день. Прошу принять меня. Как можно скорее. Имею чрезвычайные сведения из Лондона.

Услышав, о чем речь, председатель заявил, что нужно немедленно созывать кабинет.

Немедленно не получилось. Лишь к двум часам ночи Львову удалось собрать совещание правительства, да и то в половинном составе. В малахитовую столовую Зимнего дворца, кроме Львова и Терещенко, пришли только Керенский, Некрасов и Гучков.

Обсуждение телеграммы Бальфура длилось до четырех утра и переросло в дискуссию. В итоге были выдвинуты два предложения. Первое сформулировал Гучков: судить Николая военно-полевым судом за измену, сиречь, за отказ от исполнения обязанностей главнокомандующего, что в условиях военного времени является дезертирством. И расстрелять изменника в течение двадцати четырех часов. Желательно вместе со всей семьей и другими представителями династии. Она должна исчезнуть навсегда из истории России. Таковы требования революционного момента.

– Постойте, Александр Иванович, – подал густой бас князь Львов. – Какая измена, спаси Боже? Разве не вы с Шульгиным всего несколько месяцев назад уговорили царя отречься от престола, а значит, и оставить пост Главковерха? Воленс-ноленс получается, что и вас с Шульгиным надо судить, – по крайней мере, за подстрекательство к измене. Мне кажется, что вами сейчас просто овладевают известные эмоции. Всем известно ваше… м-м-м… особенное отношение к бывшему государю.

– Нет! Это ошибка… ваша ошибка, князь. Трагическая ошибка! – с жаром возразил полусумасшедший Гучков. – Никаких особенных эмоций в этих обстоятельствах у меня нет и быть не может! Мое отношение к бывшему царю вы знаете – это отношение революционера к реакционеру. И в Могилеве, ваше сиятельство, в Ставке, я и гражданин Шульгин всего лишь описали царю положение в России. Мы просто предоставили ему точную информацию, тем и ограничивались наши полномочия. Однако царь нас потряс. Он был в полном неведении относительно жизни русского народа. Он многого просто не знал. Он не представлял себе вообще, что творится в стране. Он позволил себе быть преступно неосведомленным. Император был так далек от окружающей действительности, словно только вчера свалился с Луны. Но при этом обращаю ваше внимание – окончательное решение об отречении Романов принимал сам. Он и манифест подписал еще до нашего приезда. Потому он и должен нести всю полноту ответственности. Где вы здесь увидели подстрекательство?.. Если последовать вашей логике, ваше сиятельство глубокоуважаемый Георгий Евгеньевич, то за подстрекательство нужно расстрелять, прежде всего, всех командующих фронтами и флотами во главе с великим князем Николаем Николаевичем. Ведь это они, а не мы, ультимативно потребовали от Николая немедленного отречения. Еще раз подчеркиваю – все это тоже состоялось до нашего прибытия. Вот как все было! – и Гучков, дико сверкая глазами, стукнул кулаком по малахитовой столешнице.

– Ну да, конечно, гражданин военминистр, – фыркнул Некрасов. – Все знают, как вы со своими однопартийцами готовили покушение на царскую семью еще в девятьсот десятом году… Поезд взорвать на царскосельской ветке! А? Каково? Чем вы в таком случае отличаетесь от эсера и провокатора Азефа?

Гучков принял трагическую позу: десница к небу, шуйца – в сторону Некрасова.

– Как вы можете, гражданин Некрасов? – прошептал он. – Ведь поезд не взорвался! И не надо меня путать с великой княгиней Марией Павловной! Это она приставала с ножом к горлу и ко мне и даже к Родзянке: «Надо немедленно ликвидировать царицу! Немедленно!» Я не знал, куда от нее деваться.

– Неужели? – поразился Львов. – Мария Павловна? «Михень»[20]?

– Она! Слово чести. Да вот и Родзянко может подтвердить[21].

Князь Львов поморщился и потер переносицу.

– Мало того, – добавил Гучков. – Великий князь Николай Михайлович уже на второй день после убийства Распутина бегал к Дмитрию Павловичу и к Пуришкевичу и требовал, чтобы второй «убитой «собакой» стала императрица Александра!

– Никогда не поверю! – воскликнул Керенский[22].

Гучков только усмехнулся:

– Сочувствую!

Львов тяжело вздохнул, покачал головой и повернулся к Гучкову.

– Ну, хорошо, Александр Иванович, – примирительно сказал он. – Вернемся к нашим баранам. Вы, ваше превосходительство, являетесь военным министром, и вам, без сомнения, известно больше чем нам, простым штатским – шпакам, так сказать, – с иронией добавил он. – Но все-таки… Семью-то за что?

– Чтобы не оставалось претендентов на престол. Никаких! Никогда! Чтоб не допустить контрреволюции и реставрации. В противном случае мы с вами, князь, вместе с нашими коллегами по правительству на другой же день будем висеть на фонарных столбах вокруг Зимнего дворца. Не знаю только, рядом будем мы висеть или где-нибудь по разным краям Дворцовой площади.

Львов отвернулся от Гучкова, вытащил из жилетного кармана батистовый с кружевами носовой платок, аккуратно высморкался в него и вытер усы и бороду.

– Очевидно, какая-то инфлюэнца подкралась, – извиняющимся тоном пробормотал он.

Эскападу Гучкова он решил оставить без ответа.

Второе предложение внес Керенский. В принципе он считал, что коллега Гучков положительно и неопровержимо прав. Но план Александра Ивановича сейчас преждевременен, он может сильно навредить репутации новой власти. Российская республика, словно младенец, делает свои первые шаги. И начинать с казней первых особ павшего государства в текущий момент нецелесообразно. Кроме того, нужно знать психологию русского народа. В глазах подавляющей части граждан новой республики, правда, пока де-юре не существующей до решения Учредительного собрания, Николай – не только Кровавый. Он вообще никто – пустая и ничтожная личность! Грозным эпитетом «Кровавый» его наградила пресса – с таким же успехом она может назвать зайца кровожадным царем зверей. Николай Романов во время своего царствования даже не заслужил ненависти широких масс, всех сословий – лишь всеобщее презрение. В народе, в среде интеллигенции и даже в некоторых его собственных – царских министерствах… – тут Керенский многозначительно прищурился: – его называли Сусликом. Да-да – всего лишь мелким сусликом! Но ежели Романова сейчас казнить, даже по справедливому приговору революционного суда, то тем мы немедленно превратим монарха-преступника в мученика. А если мы еще и семью спишем в расходную ведомость, то такой сонм мучеников породит по-настоящему кровавую военную диктатуру, вслед за которой неизбежно состоится реставрация династии.

– Но самое главное, – с особенным значением добавил Керенский, – лично я не хочу быть Маратом русской революции. По крайней мере, сегодня. И с полной уверенностью смею полагать, что среди присутствующих коллег и соратников тоже нет желающих стать маратами и робеспьерами. Мы все-таки не варвары – не французы там какие-то или англичане… Для них казнить собственного монарха – все равно, что бокал шампанского выпить или сигару выкурить. Поэтому мое предложение: в Сибирь! И не только царя с женой и детьми, а всех Романовых – великих князей, жен, вдов, княжат… Всех!

– В Сибирь? Но там же полным-полно революционеров! – удивленно отозвался Терещенко.

– И что же? – пожал костлявыми плечами Керенский, повернувшись к Терещенко в профиль. – Пусть царь теперь отправляется туда, куда он еще вчера сам отправлял лучших людей России на каторгу. Пришла его очередь. Это же не моя воля – таков изящный поворот истории! Она неумолимо все движет и расставляет по своим законам. Нам нередко остается им только подчиняться, если мы не в состоянии в какие-то моменты сами творить историю и противопоставить ее законам что-либо более серьезное. Да и в чем, собственно, вопрос? Сибирь велика, революционеры ему докучать не будут, тем более что после амнистии их там уже давно ни одного не осталось. Дадим Николаю достаточную охрану. И сослать его желательно не в Туруханск, а туда, где было наименьшее скопление революционеров, где расселился, в основном, справный сибирский мужик – без крепостнических, но и без монархических мироощущений. Поэтому я предлагаю… – Керенский задумался на секунду, – предлагаю… Тобольск.