Джон Робертс - Королевский гамбит Страница 27

Хрисис подпрыгнула и, сделав кувырок в воздухе, соскочила со шпагата. После чего, не останавливаясь, совершила несколько сальто, каждый раз касаясь пола так легко, что, несмотря на сложность упражнений, ничуть не нарушила той таинственной тишины, что сопровождала все ее выступление. Затем она встала перед нами, и, широко расставив ноги, изогнулась назад так, что ее голова, обращенная к нам лицом, оказалась между коленями, словно ее оторвали от туловища и засунули между ног, как мяч. Обхватив руками лодыжки, девушка медленно повернула голову к внутренней поверхности бедра и провела по ней языком. После этого ее голова замысловатым образом изогнулась, и акробатка тотчас вернулась в вертикальное положение. При этом ей неким невероятным способом удалось развязать зубами набедренную повязку, которая теперь свисала у нее изо рта. Ныне ее тело покрывали только блестки пота. Представ в подобном облачении, она развеяла у меня последние сомнения относительно ее пола: гладко выбритый лобок мерцал подобно жемчужине. Швырнув в сторону набедренную повязку, акробатка с гордой улыбкой поклонилась.

Помнится, я разразился столь неистовыми аплодисментами, что мне даже показалось, будто они доносятся откуда-то издалека. Клавдия тоже захлопала. Потом внезапно прильнула ко мне. В ответ на столь страстный порыв я обнял ее, и мы срослись в поцелуе, для полноты ощущений пустив в ход руки. Вдруг она в ужасе отпрянула:

— Что это?

Я никак не мог взять в толк, что имеет в виду Клавдия, пока она не извлекла из складок моей туники кинжал с перчаткой. В свое оправдание я не нашел ничего лучшего, как расхохотаться.

— Рим — опасное место, — сквозь приступы смеха проговорил я. — Особенно по ночам.

Судя по всему, Клавдия нашла это объяснение забавным. Недолго думая, она кинула мое оружие в угол, а сама поспешно вернулась в мои объятия. С каждой минутой наше дыхание становилось все прерывистей, а движения поспешней. Вовлеченный в любовную игру, я как будто наблюдал ее со стороны. Сладкая страсть опьяняла нас, затуманивая рассудок. Одуряющая чувственность била через край, и подчас я переставал ощущать реальность происходящего. Когда же наконец я добрался до застежек на плечиках платья, помню, что руки мне совершенно не повиновались. Тем не менее облачение Клавдии каким-то образом соскользнуло с нее вниз. То, как я снимал тунику, начисто стерлось у меня из памяти, однако хорошо помню, как я вмиг остался в одной набедренной повязке. Несмотря на то что в цепи событий той ночи моя память не сохранила некоторых звеньев, иные врезались в нее с такой отчетливостью, с какой запоминаются лишь вещи необыкновенные. К таковым, в частности, относилось мое посвящение в одну из величайших человеческих мистерий.

Помню, как Клавдия, полностью обнаженная, предстала предо мной в свете многочисленных ламп. Тогда я про себя отметил, что, подобно большинству женщин благородного происхождения своей эпохи, она избавлялась от нежелательного волосяного покрова на теле с помощью пемзы. В тот миг она показалась мне ожившей статуей какой-то греческой богини. А когда медленно повернулась в сторону, то превратилась в мою излюбленную Артемиду, изваянную Праксителем.

Остальные впечатления у меня в памяти отразились не столь отчетливо. Когда я скользил ладонями по телу Клавдии, мне вдруг показалось, будто меня касается не одна пара рук. Открыв глаза, я, к своему удивлению, обнаружил, что посреди беспорядочно раскиданных подушек наряду с нами в нашей любовной игре принимает участие Хрисис. К этому времени я зашел так далеко, что был совершенно не способен чему-то сопротивляться, ибо утратил силу рассудка и весь обратился в чувственность.

Ночь растворялась в фантасмагории сплетенных рук, пропитанных потом подушек, блекнувшем свете гаснущих светильников и горьковатом привкусе вина. Я все время кого-то ласкал и лобзал, то и дело в кого-то вонзался и под конец совершенно перестал понимать, где заканчивается мое тело и начинается чужое. Мой мир превратился в обиталище грудей и бедер, ртов, языков и пальцев, совершавших бесконечное многообразие движений. В то время как я покорял недра одной из своих напарниц, другая бедрами сжимала мне голову, и я не мог даже понять, где находилась Клавдия, а где — Хрисис. Некоторые распутники считают, что групповые половые связи доставляют наибольшее наслаждение. Я не только не разделяю их мнения, но считаю подобные взаимоотношения умопомрачительными в прямом смысле этого слова. Во всяком случае, состояние моего сознания было таким, что я не мог с полной уверенностью сказать, что происходило со мной наяву, а что нет. А когда ничего не помнишь, то, возможно, ничего и не было. Так или иначе, но для меня подобные развлечения не превратились в постоянное занятие.

Когда наутро я проснулся с гудящей головой, в окне, расположенном на противоположной стене, едва брезжил рассвет. Бедра у меня онемели, и я почувствовал внутри живота позывы к рвоте. Насилу приняв вертикальное положение, я понял, что весьма нетвердо держусь на ногах и что нужно передвигаться с большой осторожностью, чтобы сохранять равновесие. Мои прекрасные компаньонки к этому времени уже исчезли. Стоя посреди комнаты в чем мать родила, смертельно усталый и противный самому себе, я вдруг со всей очевидностью ощутил, что меня самым низким образом использовали. Но с какой целью?

Я принялся обследовать комнату в поисках своей одежды и вскоре обнаружил ее в самых неожиданных местах. Правда, кинжал с перчаткой по-прежнему лежали в том же углу, куда накануне их швырнула Клавдия. Одевшись и собравшись уходить, я напоследок еще раз обвел взглядом гостиную — не забыл ли чего? Воспоминания прошедшей ночи были слишком расплывчаты, поэтому я не мог с уверенностью сказать, посещал ли я другие комнаты или нет. И на всякий случай решил проверить их.

Первой из них оказалась крошечных размеров кухня, в которой из-за отсутствия окон было совершенно темно. Судя по внешнему виду печки, можно было подумать, что ею ни разу не пользовались. Правда, в расположенной рядом с ней нише хранился запас древесного угля. По всей видимости, когда Клавдия пользовалась этой квартирой, она приносила еду с собой. Ванная располагалась рядом с кухней, что было разумно с точки зрения использования одного и того же водопровода. Стоявшая здесь бронзовая ванна на львиных ножках, судя по всему, тоже была нетронутой.

Вслед за ванной размещались две маленькие спальни. Очевидно, одна принадлежала Клавдии, а другая — Хрисис. Во всяком случае, я так решил, хоть никаких личных вещей в них не обнаружил. И последним помещением оказалась кладовая, целиком забитая всяким хламом. Я уже закрыл дверь и собрался уходить, когда вдруг что-то меня насторожило. Я обернулся и снова отворил дверь.

Света в кладовой явно не хватало, поскольку в ней не было окон, а в остальных комнатах их умышленно сделали небольшими, дабы не привлекать излишнего внимания желающих поживиться за чужой счет. Вернувшись в просторную гостиную, я поискал глазами горящие лампы, после чего выбрал одну из них, в которой еще тлел фитиль. С помощью кинжала вскрыл ее и, наполнив душистым маслом, вернул гаснущему пламени жизнь. Подождав, пока огонь разгорится в полную силу, я вернулся в кладовую.

По своему содержимому она ничем не отличалась от всех прочих кладовых римских домов. Первое, что бросилось мне в глаза, был паланкин, легкий каркас которого был изготовлен из оливкового дерева, а дно — из плетеной кожи, как у подвесной кровати. По бокам к нему были приделаны петли из кожаных ремней, для того чтобы в них вставлять шесты для переноски, а также реечные рамы для крепления занавесок. Именно они-то меня и заинтересовали. Вероятно, ткань намокла под дождем, когда носилки в последний раз были на улице, поскольку занавески были расправлены как для просушки. Я придвинул край одной из них к лампе и стал внимательно ее изучать. Декор драпировки был вышит шелковой нитью в виде вьющейся виноградной лозы и стилизованных птичек. Парфянские мотивы, подумал я, пытаясь вспомнить, где мне доводилось видеть их прежде. Память сразу подсказала, что это было вскоре после посещения дома Сергия Павла, когда меня вовлек в разговор жрец из небольшого храма Меркурия. Паланкин, который я нашел в апартаментах Клавдии, выглядел точь-в-точь как тот, который увез из дома Сергия Павла облаченную в покрывало особу.

Поставив светильник на место, я покинул дом Клавдии. Двигаясь вверх по улице, я приметил цирюльника, который выносил на улицу свою маленькую табуретку с тазиком и раскладным столиком для своих инструментов. Я провел рукой по щеке и понял, что мне самое время побриться.

В дни моей молодости большинство общественных деятелей, наряду с обыкновенными гражданами, предпочитали прибегать к услугам уличных цирюльников. Однако в то утро у меня имелась и другая, более веская, причина воспользоваться помощью одного из этих скромных тружеников. Как известно, они были непревзойденными знатоками всех городских слухов и сплетен. Многие из них намеренно отказывались от удобств, предоставляемых им собственной лавкой, и занимались своим ремеслом прямо на улице, чтобы, брея одну половину жителей города, иметь возможность одновременно наблюдать за второй.