Лабиринт Ванзарова - Антон Чижъ Страница 28

Ванзаров попрощался и направился к дому. Немного отойдя, он оглянулся.

Фигура городового чернела над белой улицей. Следы происшествия укрыли снежные хлопья. Вьюга прячет надежно. Что забрала, то не отдаст. Спрячет так, что не сыщешь до конца этого мира. Спросить бы ее: кого прячешь, кого скрываешь, кого бережешь? Так не ответит, плутовка, усмехнется, хлестнет морозной ладошкой, чтобы не смел дерзить, и закружит вихрем, пока не сгинешь до конца.

24 декабря 1898 года, четверг

Электрическая прачечная.

Нам сообщают, что с 1 января будущего года на углу Баскова переулка и Надеждинской улицы открывается госпожою Е. С. Юрка первая в России «электрическая прачечная», устроенная по образцу американских для мытья, чистки, стирки и глажки белья. Новоизобретенные никелированные утюги накаливаются в этой прачечной электрическим током до известной температуры, что устраняет при глажке белья ржавые пятна, грязные полосы и пропалины, удаляемые железными утюгами. Для выжимания мокрого белья применяются немецкие и английские машины с гуттаперчевыми валами, устраняющими порчу белья от отжимания его руками.

«Петербургский листок», 24 декабря 1898 года

26

До начала праздника остались считаные часы: вечером уже рождественский сочельник. День пролетит, и не заметишь. А сколько еще надо успеть! Как обычно, к празднику ничего не готово. Мечутся, бегают, толкаются по магазинам отцы семейства, разыскивая подарки. Кухарки с ошалевшими лицами носятся из лавок в лавки с корзинами, набитыми провизией. Горничных раз по десять посылают к модисткам проверить вечернее платье, которое должно быть «исключительным». Барышни толпятся у прилавков, за которыми улыбаются измученные приказчики. Извозчики только успевают менять седоков. Уличные разносчики, что с лотков торгуют сонниками, книгами гаданий и «чародейными оракулами» по пятачку да по гривеннику, только успевают накладывать товар: все желают знать, что ждет в грядущем.

В праздничной кутерьме никто не ругается, не скандалит, все улыбаются и просят прощения, если вдруг отдавили ногу или оборвали подол платья. Нельзя теперь сердиться, нельзя пускать в сердце злобу, ругань, черные мысли – только радость, только счастье. Мир наполнен тихим светом доброты. Как будто у каждого в душе вспыхивает крохотный лучик этого света. Пусть ненадолго, пусть на считаные дни, если не часы. Но сейчас на сердце так хорошо, так радостно, как должно быть каждый день. Ах, если бы так! Что за жизнь тогда была бы… Нельзя уж и помечтать.

Сладкий туман праздника не проник в душу начальника сыска. У господина Шереметьевского были дела важнее, чем предаваться детским радостям. Накануне он получил приказание предоставить Ванзарову помещение сыска в полное распоряжение для проведения неких опытов, результаты которых ожидает начальство. Что за опыты, какие результаты должны быть получены, не сообщалось. Что лишь усилило подозрения Леонида Алексеевича: его несносному, непокорному, вздорному сотруднику поручено нечто столь важное и секретное, что остается страдать черной завистью.

Глубокую обиду Шереметьевский припрятал не менее глубоко. Обижаться потом будет, сейчас надо решить практический вопрос: явится Ванзаров с каким-то субъектом, и что ему делать? Покинуть сыск и чиновникам приказать удалиться? Тем самым дать понять, что начальник уже не главный. Есть персона поважнее. Совершенно невозможно. У чиновников чутье, как у крыс. Сразу поймут, что господин Шереметьевский списан со счетов. Конец авторитету, конец послушанию. Нет, отрицать его распоряжения, конечно, не посмеют, но станут ухмыляться у него за спиной и лебезить перед Ванзаровым. Отвратительная картина. Нельзя до такого довести.

Поискав выход из мышеловки, Леонид Алексеевич нашел единственно возможное решение. Простое и разумное. Настолько разумное, что приставы трех участков Казанской части вежливо переспросили: точно ли надо в канун Сочельника устраивать полицейский рейд на Никольский рынок? Не подождать ли денька три до конца праздников? Те, кого предстоит отловить – беглые, беспаспортные, находящиеся под запретом пребывать в столицах, бывшие ссыльные и разыскиваемые воры, – никуда не денутся. Они тоже люди, тоже понятие о празднике имеют. Все аргументы Шереметьевский отмел и приказал участкам в полном составе прибыть ранним утром к Никольскому, окружить и приступить к проверкам. Чиновникам сыска было приказано на утреннем совещании принять участие в полицейском рейде, что привело их в тихое изумление. Ванзарову же было приказано оставаться в сыске для исполнения особого поручения.

Отдав эти приказы, Шереметьевский кожей ощутил раздражение чиновников. Пусть считают самодуром, больше бояться будут. И тут же Леонид Алексеевич нашел новую выгоду своему поступку: доложит начальству об усердии. Вот каков начальник сыска, несмотря на праздник, устраивает рейд. Печется о службе, не жалея себя. Из здания Казанской части он вышел в бодром расположении духа, не замечая взглядов, пропитанных ненавистью. Повел за собой роту городовых в морозной утренней мгле.

Ванзаров остался в одиночестве. В приемном отделении сыска было непривычно тихо. С улицы доносились отголоски проезжавших саней и невнятный шум. Тикали настенные часы. Лебедева до сих пор не было. Криминалист обещал прийти пораньше, но бессовестно опаздывал. Что он скажет, если доктор Котт не явится, несложно предсказать. Зато Ванзаров знал, какой розыск ему предстоит.

День, для всех радостный, начался для него с письма, которое доставил курьер. Письмо прислал брат. Борис корил младшего в дипломатических выражениях. Что в переводе на уличный язык означало пятиэтажную ругань. Ванзарову было заявлено, что он не ценит родственные чувства, заставил печалиться Елизавету Федоровну. И особенно юную особу, которая так мечтала о встрече, что прочла все рассказы о Шерлоке Холмсе, чтобы разузнать приемы полицейского сыска. Под конец старший брат давал шанс искупить вину: прибыть сегодня в Сочельник на ужин. Иначе последствия будут ужасны. Вероятно, в первую очередь для Бориса.

Письмо Ванзаров аккуратно засунул в трубу самовара. Пригодится для растопки.

Около половины десятого раздался стук в дверь. Неужто доктор явился раньше намеченного срока? Начинать опыт без Лебедева не имело смысла. Ванзаров поднялся из-за стола и громко разрешил войти. Дверь распахнулась, раскрыв нежданного гостя. Пристав Хоменко вошел, снял шляпу, поклонился и огляделся с некоторым опасением. Будто попал в волчье логово.

– Никого нет, – подтвердил он очевидное, не опечалившись, что не застал чиновников.

– Отбыли на полицейский рейд, – сказал Ванзаров.

Лицо пристава отразило чувства, какие испытали его коллеги по Казанской части.

– Рейд? Сегодня? Ну-ну… – только сказал он.

– Господин Шереметьевский приказал устроить внезапную облаву… Вы, Николай Иванович, к господину Шумейко, наверное? Ищите его на Никольском рынке.

Пристав хмыкнул, будто смущенная барышня, и положил шляпу на стол того самого Шумейко, что сейчас мерз на Никольском, проклиная в душе своего начальника.

– Я к вам, господин Ванзаров, – сказал он тихо и загадочно.

– Ко мне? По какому же вопросу?

– Позвольте присесть…

Исполняя долг вежливости, Ванзаров предложил продавленный стул, на котором обычно размещались воры и преступники.

– Чем могу, Николай Иванович?

Хомейко закинул ногу на ногу и помалкивал, явно собираясь сделать то, что ему не слишком хотелось.

– Дело в том… Дело в том, – никак не мог начать он. – Дело в том, что я открыл дело об убийстве купца Морозова.

Для раннего утра новость была необычной. Трудно предположить, что Шумейко заставил пристава взять на свой участок убийство. Обменявшись взглядами, оба прекрасно поняли то, чего не сказали вслух. Чтобы не случилась неловкость. В полицейской службе часто так бывает: понимают друг друга телепатически.

– Что стало причиной? – напрямик спросил Ванзаров.

– Найден свидетель, – ответил пристав.

– Насколько помню, витрина магазина была закрыта ставнями с навесным замком. Кто-то сумел подсмотреть в щель? Видел убийство, не побежал за городовым, а утром сознался?

Пристав одобрительно кивнул.

– Понимаю ваши сомнения, господин Ванзаров. Но тут другое. Дворник рынка вышел ночью проветриться и заметил быстро удаляющуюся фигуру. Он окликнул, решив, что вор пожаловал. Неизвестный не отозвался. Дворник догнал, схватил за шиворот и получил удар в лицо. В себя пришел, лежа в снегу. Побрел к сторожке, к больному месту приложил лед. Синяк остался знатный. Показания его занесены в протокол.

– Тот, кого хотел поймать дворник, был в длинной шинели старого покроя? Ковылял? Удалялся от корпуса Козлова, где магазин Морозова?

– Совершенно верно, господин Ванзаров… Дворник сказал, что вернулся к корпусу, но снаружи не заметил следов взлома. Отправился к себе до утра. Когда господин Шумейко начал составлять протокол, как вы понимаете, дворник объявился и доложил о ночном происшествии. Тут уж нельзя было отмахнуться.