А. Веста - Звезда волхвов Страница 3

Егор в недоумении посмотрел на пересохший родник, не веря глазам. Из жилы сочилась ржавая жидкость.

— Кровью пошел родник: «Третий Ангел вострубил и вылил чашу свою в реки, и источники вод сделались как кровь…» — грустно добавил старичок.

— Конец света торопишь, батя? — с усмешкой спросил Егор.

— Иссяк наш Громовый ключ, а приметы Апокалипсиса сливаются в шумный поток, — со вздохом ответил старик.

— Это что же за приметы такие?

— Они в святых книгах описаны: «И видел я в деснице у Сидящего на престоле книгу, написанную внутри и отвне, запечатанную семью печатями…»

— Это уж и вовсе непонятно.

— Что же тут непонятного? Книга та в обе стороны читается. Если буквы, к примеру, на тонком золоте или серебре чеканить, аккурат такая картина получится. А семь печатей это, по моему разумению, семь старцев, берегущих сию «книгу жизни».

— Мифология… — задумчиво сказал Севергин. — А я материалист. Однако есть вещи, которые объяснению не поддаются. Вот куда вода подевалась? Как ты думаешь?

Егор обошел вокруг родника. Со стороны можно было подумать, что он ищет пропавшую воду. Позади часовенки зыбились заросли борщевика. Под гигантскими зонтиками мог укрыться от зноя целый пионерский отряд.

— Ишь, как вымахал, — удивился Севергин. — Вроде еще месяц назад не было. Может, это чудище зеленое воду выпило?

— Чиста северная земля, испокон века чиста, — ответил старик. — И сорняков-то в ней почти не было, пока ветром не принесло семя заморское. Сядет посреди поля, как Калин-царь, а пшеница да рожь ему в пояс кланяются. Говорят, там сорняки растут, где черт плюнул. Не верь, сынок, — там они, где люди Бога забыли; там запустенье и тлен, да крапива выше головы. Зарастает сорняком Россия. Тут новая беда: принесло ветром «перекати-поле». За лето такие лихие гости захватят любую пустошь, любой огород. Живут они торопливо, точно наспех, на плоды земные и цветение сил не тратят, но сосут в три горла, один сор оставляют да пустырь, зато семян рассылают легионы, чтобы похитить землю во имя свое. Местную растительность начинают щипать и глушить, границы игнорируют, поначалу цепляются за каждый клочок, за каждый камешек, а потом уже где слаще и мягче выбирают, и уж тут их не выкурить. В поле или в здоровом лесу — не выжить им. Перед этим надо, чтобы земля заболела.

Ты подумаешь, откуда у меня о земле такая забота? При монастыре я садовником служу. Невысокий чин, но и до него дослужиться надо. Я своим травкам и яблоням вроде игумена. Я за них молюсь, оне обо мне. Каждый добрый злак, древо или цвет имеют свою душу и богом отведенное место, а хитник-сорняк, чертово семя, везде цепляется, без принципов и моральных ограничений. Трудно сор из земли корчевать, лучше бы вовсе не подпускать к добрым посевам, в зародыше выжигать.

— Хорошо говоришь, отец. Шпалере бы твою лекцию послушать. Кровь-то человеческая — не водица, не травяной сок.

«Москвичок» Севергина бодро пылил по сельскому тракту. Еще один поворот, и вынырнет из молодого сосняка высокий конек его усадьбы: «Конь на крыше — в избе тише». Хотя куда уж тише. Края эти до сих пор были тихи и первозданно чисты, как чиста, молчалива и серьезна северная природа. Давно подмечено, что не только внешность, но и характер и тонкую суть человека ваяют окрестный пейзаж, состав почвы и вовсе неведомые земные и звездные токи. Севергин, как коренной северянин, был стоек и терпелив, и когда воцарился на Руси Царь-Доллар, и многие его сотоварищи соблазнились скорым и неправым прибытком, заискивая перед скоробогатыми, он оказался под зеленым абажуром опустевшей библиотеки и заново лопатил школьную науку. С год работал сельским участковым и готовился к поступлению в академию. С мужицким упрямством тянул службу и подворье и, несмотря на молодость, вскоре стал самым крепким хозяином в округе. Здесь и женился самым неожиданным и даже романтичным образом, словно некий ангел коснулся крылом его судьбы, и суровая нить заискрилась радужным шелком.

Глава 2

Ключ жизни

Закрыт нам путь проверенных орбит,

Нарушен лад молитвенного строя,

Земным богам земные храмы строя,

Нас жрец земли земле не причастит…

Ранняя литургия подходила к концу. Всем миром пропели «Символ веры». Голоса сливались в древнем и мужественном исповедании. Этот глас родился во времена апостольские в мрачных римских катакомбах, где правили свои тайные службы первые христиане. Через триста лет, после возвеличивания церкви, «Символ веры» был утвержден как единое учение, но сохранил свой героический строй и торжественность гимна.

Через открытые окна веяло сырой утренней свежестью. Кадили густо, щедро. В синих клубах ладана подрагивали талые свечи. Важно, мерно, глубоко гудел колокол. По умиленному вздоху и особой тонкой бледности на лицах прихожан, по блеску их глаз владыка Валерий читал чувства своей паствы, впитывал их и наполнялся силой и вдохновением. Стоя на солее у Царских Врат, владыка удерживал в фокусе своего внимания сразу сотни лиц, но всякий раз, окидывая взглядом собрание верующих, он с легкой досадой убеждался, что в храме «опять одни бабы». И это было правдой. Множество женских лиц с надеждой и робостью взирали на владыку: бледные, точно фарфоровые, отроковицы, нарядные, скромно подкрашенные мирянки, смиренно-тихие, рано поблекшие подвижницы веры, среди них темнели отрешенные старушечьи лики. Многие плакали, не утирая слез, это усталость долгой службы уступала место душевному миру и сладкому успокоению.

Владыка любил эти минуты всеобщего воодушевления и искренности. Благодаря таким «удачным» службам крепла и упрочивалась его слава «народного батюшки». Умнейший из иерархов; волевой, кипучий, он твердой рукой вел церковную колесницу и как опытный возничий управлялся и с грубой сыромятной вожжой, и с тонкими серебряными удилами. Одним легким движением он мог до крови разорвать губы строптивому коньку или ласково огладить, воодушевляя на послушание. Проповеди его, жесткие и обличительные, рождали трепет и устрашали, но в общении с верующими он был милостив и тактичен. Его часто сравнивали с библейским царем Давидом, столь умело играл он на струнах душ человеческих. Едва заметно перебирая в ладони кипарисовые четки, он шевелил и вызванивал бесчисленные нити, и они отзывались ему слабым рокотом, звоном, робким шепотом, трелью или могучим ударом.

В последний раз поклонившись пастве, владыка важно удалился в северный придел храма. Юноша алтарник торопливо склонился к руке владыки, поднял пунцовое лицо и зашептал о срочной, не терпящей промедления встрече. Владыка кивнул, и сразу же в придел бочком вошел монах, прибывший из дальнего монастыря на границе епархии. Испрашивая благословения, посланец тронул руку владыки сухими горячими губами и достал из заплечной сумки конверт, скрепленный по углам красной восковой печатью.

Владыка недоверчиво принял послание, заранее чуя недоброе. Все срочные новости он обычно узнавал по мобильному телефону, который передавал ему келейник. В растерянности он вскрыл и прочел письмо здесь же, в алтарном приделе. Рука сама смяла письмо и конверт.

— Сжечь! — негромко приказал он.

Подоспевший келейник вынул письмо из повлажневшей ладони.

Вновь выйдя к пастве, владыка столь грозно смотрел поверх людских голов, что по собранию верующих катился боязливый ропот. Прочитав отпуст, он передал напрестольный крест служащему иерею.

В покоях мальчики-служки сняли с него поручи и палицу — парчовый, шитый золотом ромб на правом бедре. Всякий раз целуя шероховатую руку, поменяли облачение. Тит, келейник владыки, стоя на коленях, протер ветошкой его туфли. «Надо быть отцом настоятелем, чтобы чистить свои туфли, а не чужие», — обычно шутил по этому поводу владыка. Но сегодня он был мрачно насуплен и не заметил стараний Тита.

Все еще стоя на коленях, Тит оправил и выровнял края подрясника, деликатно принюхиваясь. Сквозь густую пелену церковных ароматов и разогретого облачения просочилась волна липкого испуга и гнева. Этот запах походил на черный молотый перец пополам с сухой лимонной цедрой и выдавал крайнюю степень тревоги «хозяина».

Неестественно крупный нос Тита производил на окружающих впечатление уродства. Но если в горбу у горбуна помещаются сложенные крылья, а люди-карлики наделены прекрасными печально-яркими глазами, то огромный нос Тита был его тайным талантом, его собственным ключом жизни. По запаху он вызнавал все тайны человека, очутившегося в пределах его обоняния, и как опытного исповедника его нельзя было обмануть. Он различал запахи грехов разной степени тяжести, аромат истинной веры и липкие миазмы болезней. Он с порога узнавал запах строгого поста от истинно верующего или дух женской нечистоты от молодой мирянки. К сожалению, остальные органы его чувств не обладали столь магическим даром. Из-под низко нависшего бугристого лба смотрели водянисто-сизые подслеповатые глазки непроницаемого выражения. Мясистые уши тонули в рыжей клочковатой шерсти, в беспорядке произраставшей вокруг раннего «гуменца» на макушке. Толстые губы и крупные желтоватые клыки временами выглядели весьма свирепо, но это было обманчивое впечатление. Исполняя свои обязанности келейника при владыке Валерии, Тит был спокоен, ласков и услужлив.