Далия Трускиновская - Ученица Калиостро Страница 3

А потом оказалось, что медведь, играющий на скрипке и неведомо зачем изучивший итальянский язык, способен заниматься словесностью с мальчиками и с воспитанницей Варвары Васильевны — Машей Сумароковой. И все, и с ним уже не расстанешься…

Еще бы помочь ему, чудаку, сделать наконец достойную карьеру. Должность начальника губернаторской канцелярии для этого весьма подходящая первая ступенька. Пиески пиесками, но мужчина должен служить. Вот разве что у него сто тысяч душ и в каждой губернии по имению, да и то — не послужить смолоду в гвардии или при дворе считается как-то неприлично.

Так рассуждал князь Сергей Федорович, глядя на Косолапого Жанно, а тот уже косился на стопку конвертов из плотной коричневатой бумаги — не иначе, собирался продолжать свой благородный труд по срезыванию печатей.

Потолковав с Сергеевым, Голицын распорядился завершать трудовой день. Покамест еще светло и не хлынул дождь — пусть подчиненные идут к домашним очагам.

О своем прозвище медведь знал. Сперва почел его за дамскую шутку — кого только дамы не награждают прозваниями! Потом понял, что так обозначена его роль в голицынском доме. Понял, что Иван Андреевич он — лишь для дворни и детей, которым вызвался давать уроки. Для господ — Косолапый Жанно, и начхать им на его прежнее величие, на славу журналиста и музыканта, на несомненный талант, поэтический и драматический. Начхать. Мало ли, что у кого в прошлом! Нужны только те дарования, что пригодны для домашнего употребления. Ну что ж, горе побежденному, как говорили господа римляне. Vae victis.

Для княгини с дамами — Косолапый Жанно (хотя в глаза так не обращаются, и на том спасибо), для князя — «послушай-ка, братец», для Машеньки и мальчиков (а в Рижском замке и для подчиненных, с которыми он даже не знал толком, как обращаться) — Иван Андреевич. Только господин Крылов он теперь — ни для кого.

Сам для себя до поры — Маликульмульк. Давняя и любимая маска, изобретенная, дай Бог памяти, в одна тысяча семьсот восемьдесят девятом году. Двенадцать лет назад, однако. Сперва это был арабский волшебник в звездной епанче, потом просто философ (автор не знал, на что употребить волшебство, а вот на что употребить философию — как ему казалось, прекрасно знал). Наблюдатель, исследующий суету человеческую, глядя на нее свысока; читающий письма друзей своих — гномов, сильфов и ондинов. Изредка им отвечающий; изредка — потому что при созерцательном образе жизни с Маликульмульком ничего не происходит, и писать ему, в общем-то, не о чем. О том разве, как он сожалеет об убегающем времени и о своих дарованиях, которые не находят применения; а ведь могли бы принести ему честь и славу с сопутствующими деньгами!

Всякий талантливый выходец из провинции, берущий столицу штурмом, как Суворов крепость Очаков, именно так и ставит цель: сперва слава, потом деньги. А надо бы наоборот…

Маликульмульк покинул помещение канцелярии последним. Все печати, которые набрались за день, он осторожно и бережно сложил в конверт. Затем одернул обязательный для чиновника фрак и пошел по узким переходам во владения княгини Варвары Васильевны. Его-то как раз устраивало, что вся жизнь сосредоточилась в одном здании — тут и служба, и гостиная покровителя, и его собственная комната на третьем этаже башни Святого Духа. Истинный приют Маликульмулька! Плохо лишь, что лестница узкая и крутая. Сама комната же имеет вид полумесяца без одного рога — изначально была круглая, но поделена надвое. В ней два окна, которые зимой придется закладывать тюфяками, оба невелики, но каждое — в глубине амбразуры, изнутри широкой настолько, что хоть кровать ставь, а сама башня глядит на реку и продувается всеми ветрами. В рыцарские времена, столь милые сердцу господина Карамзина, там, в амбразуре, непременно сидела девица с рукоделием, настоящая сентиментальная дева, льющая слезы по убиенному в Святых землях жениху. Однако в комнате есть та польза, что никто туда без особой нужды не полезет. А окна… окна очень хороши на случай, если Маликульмульку придется принимать крылатых Дальновида, Световида или Выспрепара…

Он тосковал немного по этой веселой потусторонней компании, по верным товарищам юных лет, летучим или имеющим способность бегать под землей. Тосковал по своей «Почте духов» — самому отважному журналу, какой только видела столица. Но их возвращение запоздало — переменилось время, переменился он сам. Они-то вернутся, но пожелает ли он встретиться?

Пожелает ли взять в руки новенькие опрятные книжечки — переизданный в столице свой самый первый, самый любимый журнал, который умудрялся выпускать в одиночку, сам писал статьи, сам трудился в типографии? О том, чтобы выпустить новое издание «Почты духов», он договорился еще летом, тогда обрадовался было, что его творение кому-то нужно, а теперь — Бог весть…

Берясь за бронзовую дверную ручку, он стряхнул с себя заботы и выражение лица Ивана Андреевича — на сцену следовало выйти в роли Косолапого Жанно, чудаковатого кавалера, имеющего приятные светские дарования и вовсе не наделенного самолюбием. Но при этом — без малейшей угодливости. Кавалер по приказу княгини пришел развлечь общество музыкой, декламацией и своей забавной персоной. Ничего более.

Варвара Васильевна со всей свитой находилась в гостиной. Она уже успела пригреть несколько чиновничьих жен, а с собой привезла приживалок и компаньонок, в том числе Екатерину Николаевну (фамилию Косолапый Жанно благополучно забыл). Эта Екатерина Николаевна, тридцатилетняя вдова, была известна своей склонностью к изящным искусствам и отчаянно молодилась. На сем основании княгиня Голицына решила, что она и начальник канцелярии могли бы составить отменную пару. Разумеется, войдя, Жанно увидел ее возле Варвары Васильевны — так что приветствия и поцелуя ручек было не миновать.

Спасла его Тараторка — выскочила, как чертик из табакерки, и устремилась к любимому своему учителю с криком:

— Иван Андреевич!

— Мари, что за ребячество? Тебе уже четырнадцать лет, — одернула ее Варвара Васильевна. — Еще два года — и ты невеста.

Тараторка посмотрела на нее озадаченно — менее всего девочка думала о женихах. Она хотела похвастаться своим новым успехом: воробей, которого она везла в клетке из самой Зубриловки, наконец-то стал садиться к ней на палец с замечательным постоянством — всякий раз, как палец был предложен.

Имя Тараторки придумал Машеньке опять же Сергей Марин — когда в Зубриловке ставили его «перелицованную» трагедию «Превращенная Дидона». Что это было за веселье! Сам Сергей Никифорович приехал, чтобы исполнить роль Энея. А роль Дидоны для пущего смеха доверили Косолапому Жанно. Что это была за страдающая Дидона! Маша Сумарокова была травести, ей досталась роль юного Гетула. Взволнованная тем, что оказалась на одних подмостках с двумя знаменитыми сочинителями, она сперва так частила — на репетициях невозможно было разобрать ни слова. Вот и сподобилась прозвища, которое прилипло накрепко.

Вечер в дамской гостиной — не самое скверное времяпрепровождение, хотя приходится соответствовать пословице «И швец, и жнец, и в дуду игрец». Косолапый Жанно поиграл на скрипке — что же за вечер без музыки? Ему аккомпанировала на клавикордах Екатерина Николаевна, Потом он прочитал басню Лафонтена про мэтра Ворона и мэтра Лиса по-французски и маленькую невинную сказку Бахтина про барина и крестьянку — по-русски. Более по-французски читать не пожелал — он не любил этого языка, хотя знал его отменно, а вот немецкий ему в последнее время понравился, и Косолапый Жанно прочитал наизусть забавную басню Лессинга про Пастуха и Соловья. Не все дамы ее поняли, пришлось перевести. А затем в домашний концерт включились дети — самые младшие Голицыны и княгинина воспитанница Тараторка.

Варвара Васильевна царила, сама объявляла выступавших, кивала в такт стихам модным зеленым тюрбаном, подавала знак к рукоплесканиям. Видя, что княгиня и без него справляется, Косолапый Жанно потихоньку прошел в приватные покои. Они еще не были толком обжиты, многое не определилось, и он стал заглядывать во все двери в поисках приятельницы своей, няни Кузьминишны. Няня, пользуясь тем, что в гостиную для услуги не звана, пила чай со старшей горничной Настей.

Тут уж можно было несколько преобразиться.

— Я Николеньке подарок принес, — сказал Маликульмульк. — Что он, взаперти?

— С ним Федотка. А сам бы и отдал, батюшка? — няня с надеждой поглядела на канцелярского начальника. — Тебя-то он почитай что не боится.

— Как же не боится — прошлый раз прятался и кричал.

— Он уж дня два как спокоен, слава те Господи. Снадобье только в пузырьке кончается, что из дому привезли. Батюшка, сделай милость, поищи тут немца-аптекаря! Наш-то Христиан Антоныч никак не доедет.

Речь шла о домашнем докторе Голицыных, застрявшем в Москве.