Маргарет Дуди - Афинский яд Страница 3

— Ты великий ритор, у тебя изворотливый ум. В твоих силах спасти меня от пытки, а моего господина — от позора и потери состояния. У него ведь могут отобрать все, вплоть до поместья.

— А, Марилла. Я слышал о тебе. — Аристотель поднял ее с колен. — Та самая наложница, яблоко раздора. Но я не вполне понимаю, что ты от меня хочешь.

— Умоляю, пойди к моему хозяину Ортобулу и поговори с ним. Он окружен врагами и преследователями, а теперь Эргокл обвиняет его в тяжком преступлении. От него отворачиваются лучшие друзья, а люди, еще вчера преданные ему, один за другим переходят на сторону Эргокла. Хозяин уберег меня и всю мою семью от пытки! Скоро он предстанет перед Ареопагом, а его противник так силен! Филин, старый друг хозяина, готов свидетельствовать в его пользу, но мы не уверены, что он сможет выступить достаточно убедительно. Ортобулу придется рассчитывать только на себя. Пожалуйста, помоги ему. В искусстве аргументирования и убеждения тебе нет равных. Посмотри с ним его речи.

— Может статься, так я и поступлю. Но почему Ортобул не обратился ко мне сам?

Она отчаянно махнула рукой:

— Потому что он горд. Такие не умоляют о помощи. Но мы боимся. Ликена, любовница Филина, говорила мне, что он тоже не знает, чем обернется суд. Ортобул не тщеславен, но высокороден и горд. Как все господа, он мнит, что должен решать свои дела сам. Но я услышала, что нынче вечером ты будешь в городе, и пришла умолять тебя. Я знаю, он не отвергнет твою помощь. Пожалуйста!

Аристотель поджал губы и едва заметно кивнул:

— Передай своему господину, что вечером я нанесу ему визит. Надеюсь, Ортобул будет дома. Короче, я приду, как только закончу обед.

Назвать мой инжир и жалких вяленых рыбешек обедом было огромной любезностью со стороны Аристотеля. Женщина быстро встала и начала осыпать его благодарностями:

— Ты спасешь его — и всех нас. Да вознаградят тебя за это боги! Я больше не смею отнимать у вас время. Простите меня за вторжение.

И почти в мгновение ока она вместе со слугой исчезла, не успев утомить нас своим присутствием.

— Ну и дом! — только и мог сказать я. — Даже у рабов есть рабы.

— Думаю, она не только рабыня, но и любовница. Есть мужчины, которые не считают нужным утаивать обстоятельства своей личной жизни от домашних, что, конечно же, значительно осложняет ведение хозяйства. Правда, в случае Ортобула подобная слабость вполне простительна. Он ведь вдовец. Это прекрасное создание — царица его ложа, сердца и уж точно определенной части кошелька. Ты заметил, как хороша ее накидка? И этот простой хитон, с искусно вплетенными в него шафранными нитями. «Пышноузорные ризы, жен сидонских работы». Видишь, стоило тебе упомянуть Гомера — и он уже не выходит у меня из головы.

— У нее странный выговор.

— Марилла — сикилийка, но в ней заметна карфагенская кровь. Вспомни, что побережья Сикилии населяют карфагенские колонисты. Многие из них попали в плен к грекам во время Сикилийских войн.

— Золотая дева, но из плоти и крови, а не из металла. Расскажи-ка мне об этом Ортобуле, который держит у себя в доме такую кошечку. Они с отцом, кажется, были знакомы, но я ничего о нем не знаю.

— Ортобула обвиняет Ареопаг, — ответил Аристотель. — Он принадлежит к древнему афинскому роду и всегда был патриотом, относящимся к Македонии с некоторой враждебностью. Но его патриотизм носит очень умеренный и спокойный характер. Я легко могу представить Ортобула, изменившего свои взгляды, и столь же спокойно поддерживающего македонскую гегемонию. Этот человек всегда был образцом сдержанности и рассудительности, вот почему меня так удивляет предъявленное ему обвинение: нападение, злоумышленное нанесение ран. Я охотно помогу ему, особенно теперь, когда он соизволил ко мне обратиться. Впрочем, я и так собирался пойти на суд: хотел удостовериться, что с Ортобулом поступят по справедливости. Конечно, я не могу присутствовать на процессе официально: я ведь чужеземец, один из тех, кто должен оставаться по ту сторону ограждения. Поэтому я хочу, чтобы пошел ты.

— Полагаю, что должен это сделать, — вздохнул я. — С тех самых пор, как мне пришлось выступать защитником своего двоюродного брата, которого обвиняли в убийстве, я недолюбливаю Ареопаг. И все же, поскольку Ортобул был — или считался — другом отца…

Ортобул общался с отцом — по крайней мере, как-то одолжил ему денег. К несчастью, то же самое можно было сказать о большинстве отцовских друзей — я обнаружил это, распутывая клубок оставшихся после его смерти долгов.

— Ортобул — хороший человек, — ответил Аристотель. — Скажу даже, он человеке большим сердцем. Богач, но не подлец. Он участвовал в ритуалах и трудился на благо Афин. Такой оказывает услуги охотнее, чем принимает.

— Большой человек, — кивнул я.

— У Ортобула есть, по крайней мере, одно большое преимущество: он говорит глубоким голосом, неторопливо и очень значительно, что производит хорошее впечатление на судей. Сейчас идут предварительные слушанья, и до сих пор он отказывался привлекать своих рабов как свидетелей.

— Значит, их не пытали, пока, во всяком случае.

— Именно. Показания этой женщины были бы очень желательны, так что обвинение будет настаивать. Но знай: уступить в таком вопросе — значит, уронить себя. Граждане, которые находят силы уберечь собственных рабов от пытки, всегда выглядят достойнее. Но главным обвинителем Ортобула выступает Эргокл, который, осмелюсь предположить, и без показаний рабов способен на многое.

Наш разговор был прерван появлением Феофраста, статного, высокого и, как всегда, несколько чопорного. Он возвращался в Ликей, но, как гостеприимный хозяин, я должен был пригласить его зайти. Непростым собеседником был для меня Феофраст, такой непреклонный, он так тщательно выбирал слова, — а остатки жалкой трапезы лишь усугубляли мое смущение. Следуя учению Пифагора, Феофраст избегал мяса, но я сомневался, что его прельстит мой жухлый сельдерей. Блюдо с пыльным инжиром и орехами все еще стояло на столе, но я ничуть не удивился, что Феофраст не пожелал отведать прошлогодних фруктов.

— Мы как раз обсуждали суд над Ортобулом, — произнес Аристотель, пытаясь отвлечь внимание Феофраста.

— Афины славятся своими судами, — заметил я. — А кто, интересно, выдумал нашу систему судопроизводства?

— Как раз этот вопрос обсуждают сейчас мои ученые, — воскликнул Аристотель. — Приходи в Ликей и побеседуй с ними. Как хорошо, что еще осталось место, свободное от давления суда, Народного собрания и горожан, место, где можно открыто говорить о подобных вещах, сея мудрость, а не удовлетворяя праздное любопытство зевак.

— Мне не хватает философских бесед, — признался я. — Вот что я на самом деле хочу знать: можно ли одновременно быть счастливым и приносить пользу родному городу? Как и по каким законам должен жить человек?

— Ничего себе вопросы ты задаешь! — протянул Феофраст. — Они, безусловно, занимают ученых Ликея.

И тут мы вновь отвлеклись, потому что в андроне появился мой младший брат Феодор, который предпочел общество взрослых одинокой трапезе в гинекее. Ему было всего десять лет, в этом возрасте мальчику еще надлежит оставаться на женской половине дома. Такого мнения придерживались все — кроме самого Феодора. Некоторые мужчины охотно позволяют детям развлекать посетителей после трапезы (и принимать от них подарки), но я никогда не практиковал этот обычай в собственном доме и потому не собирался представлять брата гостям. Он был слишком мал, чтобы участвовать в беседе зрелых мужей. Но мы уже закончили есть, и Феодор осмелился прийти без приглашения. Недолго думая, он схватил с тарелки сомнительного вида инжирину и бесцеремонно вмешался в разговор.

— А я знаю, о чем вы говорите, — сообщил он. — О суде. Громкое дело. Эргокл утверждает, что Ортобул напал на него и ранил. Об этом болтали мальчишки в школе. А если кого-то признают виновным в нападении и нанесении ран, его казнят?

— Нет, — медленно ответил Аристотель. — Но он может лишиться своего поместья. Потерять все, что имеет.

— Но его не казнят? — В голосе Феодора явственно слышалось разочарование. — Люди, которых приговаривают к смерти, должны ведь выпить яд, да? Там, в тюрьме на Агоре, совсем рядом с нами. Один из старших мальчиков рассказывал нам об этом. Его отец когда-то входил в коллегию Одиннадцати и заведовал тюрьмой. Осужденному приносят цикуту, ужасная гадость! Он выпивает яд, потом начинает кашлять, синеет и коченеет.

— Именно такой была смерть Сократа, — печально сказал Аристотель. — Я много об этом знаю. Мой учитель Платон, который преклонялся перед Сократом, не присутствовал на казни. Он сказался больным, хотя лично я думаю, он просто не смог заставить себя пойти. Но я слышал рассказы очевидцев, в том числе, некогда прекрасного Федона, который, как и Платон, был тогда так юн, что дожил почти до наших дней.