Дэвид Дикинсон - Ад в тихой обители Страница 30

— Главный алтарь был заново возведен в конце семнадцатого века, — рассказывал инспектор Йейтс. — Алтарное святилище христианских церквей всегда указывает на восток. К востоку Иерусалим, небесный град Сион — духовный центр христианства. На востоке и Иерусалимский храм, построенный по слову Господа как дом и оплот Божий.

Высокий, темноглазый, с тонкими усиками, Йейтс не отрывал глаз от цветного витража за алтарем и, говоря, мял в руках шляпу.

— Поэтому и главный алтарь в восточном конце церкви, и боковые алтари в капеллах обязательно располагаются у восточной стены, так что молится паства всегда лицом к востоку. Солнце, которое восходит на востоке, — это как бы рассвет пасхального дня, когда Иисус Христос воскрес из гроба. И даже те, кто похоронен здесь, лежат ногами на восток, чтобы в день Страшного суда подняться лицом к Создателю…

День леди Люси теперь начинался с заутрени. Она посещала все соборные службы. Две престарелые, еле ковылявшие со своими палочками дамы, которых они с Фрэнсисом увидели на вечерне, уже любезно кивали ей при встрече. Постоянно являлся к заутрене и долговязый иссохший старик в одежде не по размеру. Леди Люси догадывалась, что старик пытается примириться с Богом, перед которым ему скоро придется предстать. Отмаливает какие-то грехи, скорее всего пьянство или бродяжничество. С утра пораньше спешит в это громадное сооружение, торопясь выпросить местечко в обители вечного блаженства.

Хор запел «Те Deum» [17]:

«Славят Тебя, Отец наш, все души земные, Тобою сотворенные. Славу Тебе поют все ангелы и все силы небесные. Восхваляют Тебя херувимы и серафимы. Слава, слава, слава Господу, святому Создателю!»

Крошечный белокурый хорист вдруг перестал петь. Леди Люси показалось, что малыш сейчас прямо здесь, на хорах, заплачет, зальется горючими слезами. Декан уверенно вторил словам утреннего псалма, не заглядывая в молитвенник.

«Господи всемогущий, твердыня наша и убежище, помоги нам силой великою Твоей, милостью Твоей защити нас на пути праведном, охрани нас от всякой скверны».

Опустившись на колени, леди Люси молилась за юных певчих. Молилась, чтобы с ними не случилось ничего дурного, чтобы настигшее их зло ушло и никогда бы впредь не повторилось, чтобы они навек избавились от терзающих страхов. Но, идя вслед за ними к выходу из западного трансепта, надеясь найти случай заговорить с кем-то из них, она печально подозревала, что ее молитвы (пока, во всяком случае) могут остаться безответными.

Пауэрскорт со старшим инспектором Йейтсом медленно обходили круговую внешнюю аркаду храма. Инспектор любовался великолепной каменной резьбой.

— Аркада, сэр. Закончена около тысяча четыреста десятого года. Своды веерные, стрельчатые. Последний период английской готики. Вдоль аркады полагалось течь ручью, но его лет сорок назад отвели и упрятали под землю. Из опасения, что влага вредит камню старинного памятника. Оставили только шлюзовые люки, которые открываются в соборе, — можно пустить воду, если вдруг возникнет пожар.

— Не пройтись ли нам по этой замечательной аркаде еще раз, старший инспектор? Кстати, что слышно относительно пропавших дневников Артура Рада? Вы думаете, там было нечто существенное?

— Не знаю, стоит ли о них вообще думать, — хмуро сказал инспектор. — Пришлось этой уборщице пообещать сколько угодно свиданий с мужем в тюрьме, чтобы она согласилась раскрыть рот. Да ведь она могла и ошибиться, перепутать. Мне, честно говоря, эти тетрадки не видятся такими важными, как редактору Батлеру. Читали, что он пишет? — Инспектор достал из кармана номер «Графтон Меркюри». — Вот: «…призываем власти — то есть меня, который ведет дело, — напрячь все силы и активизировать розыск этих, необычайно важных документов. Нельзя терять ни дня, ни часа…» Я вам скажу, сэр, где уж только мы не искали чертовы дневники. Мои ребята даже городскую свалку перерыли. Молодой человек из «Меркюри» и не представляет, что такое двое суток по долгу службы копаться в мусорных кучах.

Пауэрскорт улыбнулся.

— Все, разумеется, зависит от конкретного содержания дневников, — уклончиво заметил он, когда они остановились перед главным порталом. — Почему кто-то их унес? Может, автор называл имя убийцы? Вряд ли, ибо мало кто предполагает быть убитым и даже знает имя своего погубителя. Или там содержалась некая подсказка следствию, нечто, таившее для неизвестного преступника опасность? Тогда убийца узнал содержание этих записей. Но как? Проскользнул в комнату, когда хозяин выходил, и прочел разоблачающие строчки? Тоже не кажется правдоподобным. Или убийца расправился с Артуром Радом по совсем иной причине, а дневники украл потом, чтобы запутать следствие?

Колокола пробили одиннадцать. Громкие мерные удары отозвались в воображении Пауэрскорта картиной стародавних монастырских трудов и дней, отмерявшихся полнозвучным боем «Большого Тома», «Исаии», «Иезекииля», «Воскресения» [18].

— Вам никогда не хотелось стать журналистом, лорд Пауэрскорт? — в свою очередь, улыбнулся старший инспектор. — У вас столько версий, можно было бы заполнить целую газету, не выходя из офиса. По мне, лорд, ближе всего к правде ваше последнее предположение. Дневник, видимо, помогал установить личность убийцы. — Инспектор вдруг замолчал, глядя на таявший в аркаде снег. — Мне только что пришло на ум, сэр. Может, дело было так? Убийца насадил беднягу певчего на вертел (то есть уже труп, как мы знаем). Потом из столовой хористов шмыгнул в соседний жилой корпус Певческих палат, быстро обыскал комнату жертвы, полистал дневники, там его что-то насторожило. Но зачем тащить тетрадки с собой? Он тут же назад в кухню и швырнул их в огонь. Так что осталась от них лишь горстка пепла, и никому их не найти.

Пауэрскорт с одобрительным удивлением взглянул на полицейского.

— Верная мысль, старший инспектор. Жаль, не моя. Вы правы, это же совершенно очевидно.

Они свернули в боковую аркаду, по пути встретив певчих, спешивших к святому причастию, которое начиналось в одиннадцать пятнадцать утра.

— Эти аркады сохраняются похуже, чем глостерский сыр, — вздохнул инспектор. — Ручей-то, видно, сыростью действительно вредил камню. Мне года два назад пришлось тут походить в связи с одним убийством, так было время наглядеться. Эх, хороша резьба на сводах, — Йейтс указал на богатый тонкий узор, взбегавший по каменной конструкции арок. — Только для красоты делали, больше ни для чего. Просто хотелось мастерам, как говорится, себя показать. Ну а сейчас, сэр, я должен идти. Моему шефу не понравится, если он узнает о нашей с вами экскурсии по собору. Я позже снова загляну сюда. Может, еще увидимся сегодня.

Восхищенно глянув напоследок на веерные своды, инспектор Йейтс ушел. Пауэрскорт продолжал смотреть на каменное кружево: пусть лишь для красоты, но с каким изяществом это сделано! Словно каменщики не тяжелые плиты вытесывали, а распылили в воздухе и заморозили изысканный узор, и вот он держится уже полтысячи лет.

Прихожан на причастие собралось чуть больше, нежели к заутрене. Обряд совершался не у главного алтаря, а в капелле Пресвятой Девы, величина (точнее, малость) которой отвечала размерам паствы. Вновь присутствовали две престарелые дамы; они, мелькнуло у леди Люси, наверно, и ночевали в каком-нибудь пыльном уголке собора, вместе с церковными мышами и духами святых. Иссохшего старого пьяницу заменили двое весьма пожилых, но крепкого вида джентльменов, подававших ритуальные реплики степенно и довольно громко. Прибыл также аскетичный, с широкополой шляпой у груди, юноша, погруженный в глубины религиозных — надо полагать, мистических — переживаний. Похоже, ему грезились власяница и плети флагеллантов[19]. Снова стояли певчие, и вид у них, на взгляд леди Люси, был еще более подавленный.

«Дается тебе плоть Господа нашего Иисуса Христа, причащающая тело и душу к жизни вечной. Прими и съешь в память об Иисусе, смерть за тебя принявшем. Напитай сердце свое верой смиренной и благодарной»…

Лицо взявшего хлебец юного мистика озарил экстатический восторг. Леди Люси вспомнила рассказ Фрэнсиса о полемике, несколько лет назад сотрясавшей англиканскую церковь. Спор разгорелся относительно доктрины «реального претворения». Наиболее близкие Риму и соответственно чрезвычайно почитавшие ритуал высокие англиканцы утверждали, что в обряде причастия хлеб и вино реально претворяются в тело и кровь Христа, тогда как широкая оппозиция, особенно евангелического толка, настаивала на абсолютной несовместимости подобного тезиса с протестантской по своей сути догмой англиканства, объявляла сторонников «реального претворения» еретиками и требовала их отлучения от церкви. Дело дошло до судов, несколько духовных лиц было арестовано. Кульминацией фарса стал эпизод, когда в разгар диспута архиепископ Кентерберийский самолично дегустировал хлебную облатку. Причем облатку зачерствевшую, пролежавшую чуть не полгода.