По высочайшему велению - Александр Михайлович Пензенский Страница 30

Усатый кивнул, напялил картуз с треснутым лаковым козырьком и вышел, не тратя времени на прощания.

Спиридович специально дал Богрову день на то, чтоб тот свыкся с узнанным, а заодно хотел понаблюдать за его реакцией. Но пока все выходило не совсем понятно. В бега он не бросился, да и привычкам своим, судя по амурам, особо не изменил. Из картины также выбивался рыжий господин, вернее, скорее всего, «товарищ», с которым Богров поделился содержанием разговора, коему должно было оставаться тайным. И явно планировал это продолжать. Что ж, так выходило даже еще авантажней.

Александр Иванович поднял было трубку телефона, но, посмотрев на часы, опустил ее обратно на рычаги, так и не крутанув ручку. Стрелки показывали четверть одиннадцатого, в выездных условиях время еще присутственное, пожалуй, стоит доложить лично. Покинув номер и пройдя по коридору, Спиридович вошел в соседние апартаменты, кивнул поднявшемуся из-за секретарского стола адъютанту, коротко постучал в резную дверь, не дожидаясь ответа, просунул голову за створку и спросил:

– Павел Григорьевич, позвольте?

* * *

Александра Ивановна Кулябко, в далеком безоблачном девичестве Сашенька Спиридович, радушно улыбалась встречным прохожим, беззаботно подставляла милое, сохранившее юную свежесть лицо пока еще ласковому августовскому солнцу, неся кружевной летний зонтик сложенным. Она не боялась веснушек: во-первых, солнце уже не было таким коварным, как в мае, а во-вторых, даже весеннее светило не могло причинить прелестному белому личику никаких изъянов. Эта странная особенность – огненно-рыжая грива при полном отсутствии кожной пигментации – воспринималась ею как нечто совершенно обыкновенное, дарованное природой просто за то, что она – Сашенька – родилась на свет. Она с самого момента собственного осознания не подвергала сомнению тот факт, что весь окружающий мир живет одной лишь целью: сделать ее счастливой. Родители Сашу баловали, брат просто обожал, наставники были крайне добры и снисходительны (а как иначе, коль они полностью зависели от ее настроения). Даже к будущему супругу, которого она впервые увидела, собственно, тогда, когда он приехал просить у отца ее руки, Саша отнеслась как к родительскому преемнику, на которого отныне перекладывается обязанность делать ее жизнь солнечной и счастливой.

Мужа она уважала, но никогда не любила, да, по правде говоря, и не верила, что любовь бывает. Нет, не так. Любовь, само собой, есть – ее ведь любили и папа, и мама, и Саша, и Николай. И она тоже себя любила – как же можно себя не любить? Но коль ты уже любишь себя, зачем любить кого-то еще? Да и возможно ли это? Как так получалось у людей, любивших ее саму, – желания разбираться в столь сложном вопросе в Сашиной головке не возникало.

Еще будучи в возрасте пубертатном, зачитываясь романами, довольно неосмотрительно рекомендованными ей француженкой-гувернанткой для языковой практики и сулившими им обеим, несомненно, огромные неприятности, если б эти книги обнаружили родители, она узнала, что то постыдное, но неотвратимое в замужестве занятие, приводящее к появлению детей, может быть весьма приятным, да и дети – следствие вовсе не неизбежное. Правда, в романах-то близость телесная неразрывно следовала с духовной, но данный факт в ее памяти как-то не удержался.

Супружество принесло детей, и их Саша обожала – ну так они же часть ее, плоть от плоти, так что это обожание было вполне объяснимо и картины мира не нарушало. А вот описанное в романах блаженство от процесса, предшествующего деторождению, где-то задерживалось. Сначала Сашенька взгрустнула, и даже впервые возникла у нее мысль, что мир устроен как-то иначе, не лишь ради ее счастья. Попробовала поговорить с мужем, но бравый Николай залился густой краской – и разговор не сложился.

Глупой Саша никогда не была, робкой тоже, принятые в обществе условности соблюдала, однако за непреложные ограничения их никогда не держала. Потому, здраво рассудив, что мужчин вокруг много, а жизнь у нее хоть и вечная, но одна, безо всяких колебаний завела жизнь вторую, параллельную и никак не пересекающуюся с первой даже в геометрии Лобачевского.

К двадцативосьмилетнему возрасту Александра Ивановна, продолжавшая мысленно именовать себя Сашенькой, научилась достигать желаемого даже не с самыми умелыми мужчинами, и лишь с мужем так и не случилось заветной гармонии на постельном фронте, посему воцарилось там долгое и обеими сторонами молчаливо одобренное перемирие. Любовники – было их не так чтоб уж много – не оставляли никакого следа ни в памяти, ни в сердце рыжей красавицы. До поры до времени.

В более или менее пристойном девятьсот девятом, недели за две до Рождества, когда волнения и брожения уже полностью успокоились, появился в их доме молодой студент Киевского университета Дмитрий Богров. Сашенька сама ему открыла – так уж получилось, что, когда в дверь позвонили, она как раз собиралась выходить. Скромный, щуплый и близорукий юноша абсолютно не совпадал с ее типажом, однако что-то заставило ее задержать на нем взгляд. Тот спросил Николая, Сашенька ответила, что муж на службе. Они вместе спустились, студент проводил ее до площади и распрощался.

Но назавтра этот скромник будто бы случайно опять встретил ее на углу улицы, раскланялся, преподнес невесть где раздобытые в декабре фиалки, бережно обернутые желтой бумагой. Зябко топтавшейся рядом Лизе вручил коробку марципанов, Саше предложил локоть. Отказаться было невозможно, согласиться немыслимо. Между этими двумя «не» Сашенька выбрала первое – юноша усадил ее и Лизу в открытые сани, спросил, куда они направляются, сунул извозчику деньги… и не поехал с ними. Весь день после этого Сашенька ходила с затуманенным взглядом, прислушиваясь к чему-то новому, доселе будто бы спавшему где-то глубоко внутри. Лиза, вечная ее спутница и самое доверенное лицо, посматривала на барыню с удивлением, но с расспросами не лезла.

На другой день все повторилось в точности, только бумага, оберегающая цветы, была синей и исписанной аккуратным каллиграфическим почерком. Развернула – стихи. Неизвестные.

На третий день она вышла из дому без Лизы и успела, принимая букет, вложить поклоннику в ладонь записку.

Два с лишним месяца, почти до самого конца зимы, Сашенька была счастлива. Оказалось, то, что она считала счастьем раньше, – когда все тебя любят и стараются угодить, а ты благосклонно и милостиво это принимаешь, – счастьем-то и не являлось. А счастье – то, что случилось с ней сейчас. Она была много опытнее Дмитрия в том, что свершается под одеялом, но оказалось, что после той, запретной близости, а иногда и вместо нее может быть