Ефим Курганов - Воры над законом, или Дело Политковского Страница 32

Таков наш неутешительный, но зато честно, непредвзято сформулированный итог, вывод из того, что было собрано Александром Жульковским и заключено им в папку номер «13».

Впрочем, этот итог никак нельзя считать окончательным. Полная и объективная история дела тайного советника Александра Политковского ещё должна быть написана.

Скрупулёзная работа, проделанная много десятилетий назад Александром Жульковским, — это только начало.

Но надо признать и то, что исключительная актуальность для нашего времени работы Жульковского совершенно очевидна. Его папка номер «13» во многих отношениях предваряет некоторые существенные тенденции нынешнего времени.

Россия ныне погрязла в финансовых махинациях, провозвестницей которых во многом как раз и явилась афера Политковского, которая в начале 1853-го года, фигурально выражаясь, взорвала сонный Петербург.

Историю о том, как расхитители десятилетиями орудовали в военном министерстве российской империи нужно помнить и помнить. Даже, пожалуй, назубок знать.

Е.К.

г. Париж.

20-го декабря 2012-го года.

Post scriptum. От публикатора

Буквально вдогонку посылаю три презанятнейших документика (и четвёртый дополнительный, на правах постпостскриптума, так сказать), на днях попавшиеся мне в архиве Славянского института в Париже, когда я просматривал коллекцию рукописей из собрания князя Феликса Юсупова.

А документики эти не просто презанятнейшие, а ещё и весьма скандальные — чудо, что вообще сохранились и дожили до наших времён.

Находка была совершенно неожиданная, но доставила мне много радости, даже восторга.

Правда, ничего особо нового я не извлёк из знакомства с этими бумагами, некогда чрезвычайно секретными, но зато подтвердились весьма многие мои предположения и старые петербургские слухи.

Ефим Курганов.

30-го декабря 2012-го года.

г. Париж.

1

Император Николай — Санкт-петербургскому обер-полицмейстеру А. П. Галахову

Мая 18-го дня 1853-го года.

В Аничковом дворце.

Господин генерал-адъютант!

Милостивый государь Александр Павлович!

Прослышал я тут ненароком, что появились в столице нашей весьма грязные слухи, будто бы светлейший князь Александр Иванович Чернышёв покровительствовал много лет подлецу Политковскому, и что ежели бы не было сего покровительства, то воровство из бюджета военного министерства более чем миллиона рублей серебром было бы просто невозможно.

Ежели сия наигнуснейшая клевета на достойнейшего государственного мужа в течение ближайших суток не прекратится, то повелеваю вам, милостивый государь Александр Павлович, незамедлительно сыскать мне зачинщиков и распространителей оной. А уж я их сгною в Сибири, на рудниках, не сомневайтесь.

Так что рекомендую сии отвратительные слухи незамедлительно пресечь.

К тому же светлейший тяжело болен, Вы же отличнейше осведомлены об сём обстоятельстве.

Кидаться злобно на одержимого недугом человека — это какими же мерзавцами надобно быть!!! Да, совсем неплохо бы проучить как следует отвратительных распространителей отвратительных слухов.

Очень рассчитываю на вашу исключительную расторопность, господин генерал-адъютант. Подчёркиваю: ОЧЕНЬ.

А теперь, милостивый государь, извольте принять уверения в моём неизменном благорасположении к вашему превосходительству.

Николай.

2

Мая 18-го дня 1853-года.

Братец мой, великий князь Константин Павлович, назвал генерала Клейнмихеля, заведующего у меня путями сообщения, «гадким и низким человеком, недостойным находиться вблизи императора».

Я, согласившись в принципе с этой характеристикою, написал брату в ответ, что, к несчастию, более чем часто бываешь вынужден пользоваться услугами людей, которых не уважаешь, ежели они могут принести хоть какую-нибудь пользу.

Так и с Клейнмихелем, и со многими другими у меня. Знаю прекрасно, что они мерзавцы. Но опираюсь именно на них. Выхода-то нет (у меня, во всяком случае). А процветание отчества поважнее моральных (а вернее, аморальных) качеств тех подонков, что окружают мой трон.

Мая 19-го дня.

Чиновнички наши есть беда, драма (трагедия даже, пожалуй), а главное — несмываемый позор наш. Но других-то у меня нет, не может быть, и не будет уже.

Замените их, говорят горе-советчики. Только ведь шило на мыло не меняют. Я лично сию мудрость хорошо усвоил на практике.

Вот и имею дело с этими ворюгами и на них вынужден полагаться, рассчитывать и пользоваться их услугами и ещё приближать их к себе.

Да, положение безвыходное.

Вот такая судьба горемычная быть российским императором. Жалуйся — не жалуйся, а это так.

А я и не жалуюсь. Царю себе в окружении воров, пресекаю лишь самые вопиющие случаи лихоимства, но никак не более того.

Надеюсь лишь, что Господь хоть когда-нибудь смилостивится над многострадальной Россиею. А ведь может и не смилостивится. Я и такую возможность не хотел бы, конечно, но готов с болью в сердце своём допустить.

Может, и не вырвут никогда воровское семя из чиновничьей среды нашей. Это ведь среда совершенно гиблая, поражённая неизлечимою болезнию. Вот кабы всю её разом изничтожить… Я бы всей душою, так ведь не дадут либеразишки треклятые, в человеконенавистники тут же запишут…

Мая 20-го дня.

Политковский… Дело как будто закрыто, а я вот никак не могу забыть его. И этот подлец толсторожий стоит как живой у меня пред глазами.

Дело даже не в том, что он воровал, Кто же у нас потом не ворует? Я — точно. За остальных ручаться не берусь.

А дело в том, что сей Политковский оказался чересчур уж нагл и глуп. Дело в том, что он, будучи чиновником средней руки, позволил себе жить, как Крез, или как халиф какой-нибудь, буквально обрекая действия свои на неизбежное грядущее разоблачение.

Да ещё и на Чернышёва моего теперь пала тень подозрения. Вот идиот! Кажись, своими руками бы разорвал мерзавца. Но он посмел ускользнуть от справедливого возмездия — а Ванька Паскевич говорит, что, страшась гнева моего, сам отравил себя ядом.

Эх, и отделал бы я его словом своим царским, страху бы навёл дикого, а потом в каторгу. Нет для вора наказания лучшего, чем наша российская каторга. Это будет посильнее, чем ад.

Да, ужасно обидно, что так и не смог поговорить я с ним власть, по душам (хотя какая у него душа? Зловонное болото!), и что в каторгу так и не попал он потом. До слёз просто обидно. Ну ничего…

Зато остальные наши чиновнички-ворюги должны теперь явно поутихнуть, хоть на какое-то время хотя бы. Я весьма сильно на сие рассчитываю. Так что польза от происшедшего точно есть.

Затем, ясное дело, опять примутся за старое и ещё шибче, чем прежде, но покамест хотя бы малая передышка для меня и для России будет.

А вот Чернышёва тронуть никому не позволю — он хоть и болван, и зарвавшийся даже ещё болван, но зато ежели б не он, то совсем неизвестно, сидел ли бы я сейчас на престоле.

Мая 21-го дня.

Позорное дело Политковского подвело к одно истинно страшному открытию, коему, увы, я никак не смогу дать хода, как бы того ни желал.

Лифляндец Леонтий Дубельт — наивернейший слуга моему престолу, истинная опора трона.

Он умница, и прозорливец, и труженик неутомимый.

Леонтий Васильевич и начальник штаба отдельного жандармского корпуса, он же управляет третьим отделением, он же товарищ министра внутренних дел, и он же был… страшно выговорить…

В общем, он оказался пайщиком в игорном притоне у мерзавца Политковского. Более того, в некотором смысле, можно сказать, он был на содержании у сего Политковского.

Всё это я теперь более или менее знаю, но к ответу Леонтия Васильевича призывать ни в коем случае не буду, тем более что негодяй Политковский ведь непоправимо мёртв, а он ведь не только преступник, но и свидетель, и единственный, кто мог бы серьёзно уличить Дубельта.

Дубельт мне страх как нужен для поддержания порядка в обширной и не весьма спокойной империи моей. И это как раз та личность, которая в действительности дирижирует пятитысячной армией агентов Третьего отделения.