Леонид Юзефович - Князь ветра Страница 33

За оврагом избы сменились фанзами, заплоты из неошкуренных лиственничных стволов — глиняными дувалами. Зундуй-гун уверенно выбирал дорогу в их лабиринте, продвигаясь к монгольской части города. Впереди, где кончались китайские кварталы, опасность заблудиться тем более им не грозила. Там все дороги вели в никуда и с легкостью возвращались обратно. Здесь история остановилась, там — еще не началась. Грядущий разум, призванный править миром после пришествия Майдари, только еще вызревал под волнами войлочного моря юрт и майханов.

Изменчивая, знающая свои приливы и отливы линия его берегов подступала к храмам Да-хурэ и уходила к подножию длинного плоского холма, венчаемого двухэтажным зданием русского консульства под выкрашенной в зеленый цвет железной крышей. Возле последних китайских фанз всадники спешились и дальше пошли пешком.

Свой княжеский бунчук Найдан-ван держал в Дзун-Модо к юго-востоку от Урги, но в городе у него имелся собственный дом. Там он останавливался, наезжая сюда по делам или поклониться здешним святыням. В остальное время в доме хозяйничала его младшая сестра Сэсэк. Четырьмя годами раньше Найдан-ван выдал ее замуж за писаря из канцелярии пекинского амбаня. Из депеши, отправленной по телеграфу в Иркутск, откуда ее доставили в Ургу, Сэсэк давно знала о смерти брата. Решено было задержаться у нее на два дня, а уж затем везти тело в Дзун-Модо.

Когда по знаку Зундуй-гуна всадники спешились, петух в привязанной к гробу клетке закричал и захлопал крыльями. Это свидетельствовало, что дух Найдан-вана приблизился к самой границе мира людей и птице передалось его радостное волнение при виде родного дома. Вначале показалась черепичная кровля, чуть позже — глухая наружная стена из покрытых синей краской и промазанных глиной бревен, ограда из жердей, решетчатые ворота. У ворот, окруженная родичами и слугами, стояла Сэсэк, прижимая к себе маленького мальчика в желтом дэли с коралловыми пуговицами. В руке он держал баранью лодыжку для игры в «шагай». Зундуй-гун приблизился к сестре своего господина, но не успел он и рта раскрыть, как мальчик сказал: «Отдай деньги, Зундуй!»

Это был племянник Найдан-вана. Как потом рассказала Сэсэк, полгода назад он вдруг подошел к ней среди ночи, разбудил ее и прошептал: «Сестра, я с тобой!» Она стала целовать трехлетнего сына, говорить, что она ему мать, а не сестра. Он, однако, повторял: «Сестра! Сестра!» Тогда она заплакала, понимая, что ее брат мертв, и точно, вскоре пришло известие о его смерти.

Но в тот момент Зундуй-гун еще не знал, кто воплотился в этом ребенке.

«Какие деньги?» — спросил он, переводя взгляд на Сэсэк.

«Те, что дали тебе оросы, — вместо нее ответил мальчик. — Отдай их и расскажи правду о том, как я умер».

Зундуй-гун затрепетал. Действительно, он получил от Сгой Чженя часть суммы, заплаченной за то, чтобы в Пекине сочли Найдан-вана не убитым, а умершим от разрыва сердца. Из этих денег Зундуй-гун получил совсем немного, зато он был жив, а те ламы, что мумифицировали тело, видели рану на голове И за свое молчание требовали больше, чем Сюй Чжень соглашался им дать, однажды вечером по дороге на родину поели фантяузы и умерли.

«Если все узнают правду, я прощу тебя», — пообещал мальчик и ободряюще ударил Зундуй-гуна по руке бараньей лодыжкой.

— Спустя лет пять или шесть, — сказал Иван Дмитриевич, — я расследовал убийство дворника на Сергиевской улице, в доме рядом с китайским посольством. Свидетелями были двое посольских чинов. Один из них, молодой человек по имени Вандан-бэйле, был не китаец, а монгольский князь, окончил наш Пажеский корпус, превосходно говорил по-русски и даже читал мне наизусть стихи поэта Минского.

— Не помните какие? — заинтересовался Сафронов, ценивший этого поэта.

— Ну что вы! Столько лет прошло. Помню только, что там были слова про «дождь, мощный, как судьба».

— Вас это не покоробило? — спросил Мжельский.

— Почему?

— Но вы же считаете, что плохая погода -не тема для искусства. Или это относится исключительно к живописи?

— Так вот, — пожав плечами, продолжил Иван Дмитриевич, — в разговоре я упомянул имя Найдан-вана, и Вандан-бэйле рассказал мне эту историю. Сам он слышал ее в Урге. По его мнению, перед Зундуй-гуном был разыгран заранее отрепетированный спектакль. Сэсэк подозревала, что в Петербурге ему заплатили за молчание о подлинных обстоятельствах смерти ее брата, и хотела заставить его сказать правду, а заодно выманить у него деньги.

— Не слишком ли сложно? — засомневался Сафронов.

— Нет, Каменский-старший пишет, что этот способ монголы с успехом используют во всех интригах, от политических до семейных. Здесь он тоже оправдал себя: Зундуй-гун рассказал все, что ему было известно. Он знал, что Найдан-вана убили, но не знал, кто и зачем. Из этого полузнания китайцы извлекли максимум выгоды. Они распустили слух, будто Белый царь настолько был потрясен силой и мудростью Найдан-вана, что из страха, как бы опять не пришлось платить дань монголам, тайно приказал убить его. Тем самым китайцы хотели посеять среди монгольских князей недоверие к России. В общем, своей кочергой Губин нанес ощутимый удар нашему влиянию в Центральной Азии.

— А ведь начали, помнится, с дьявола, — заметил Мжельский. — Обычное дело: поскреби русского мистика, обнаружится шовинист.

Из записок Солодовникова

Дня за два до выступления на Барс-хото состоялось совещание офицерского состава бригады. После того как были рассмотрены вопросы практического характера, Джамби-гелун представил собравшимся одутловатого монгола лет тридцати или немного больше, одетого в перетянутую портупеей монашескую курму. Было сказано, что он родной племянник и одновременно хубилган, то есть перерожденец, того самого Найдан-вана, чью недостроенную крепость в Дзун-Модо мы недавно штурмовали. Затем был пересказан миф о его поездке в Петербург и об отравленном китайцами ноже.

Для наших офицеров это не было новостью, но все встрепенулись, когда Джамби-гелун объявил, что под именем Найдан-вана в Халху вернулся не кто иной, как сам великий Абатай-хан. Тридцать лет назад он не сумел освободить родину от китайцев, зато теперь в лице.своего хубилгана поведет нас на Барс-хото. Духовный наследник двух этих национальных героев молча перебирал четки и важно кивал, соглашаясь, когда Джамби-гелун говорил про него, что он проникся решимостью покарать гаминов и гнев его будет страшен. Лишних вопросов никто не задавал. Все понимали, что присутствие этого человека должно поднять боевой дух наших цэриков и внушить им уверенность в победе.

Пятнадцатый день четвертой Луны пришелся на 21 мая. Побудку сыграли затемно, в десять часов утра бригаде предстояло торжественным маршем пройти по соборной площади Урги, или, как ее называют монголы, площади Поклонений, чтобы прямо с парада выступить на Барс-хото, но военный министр и другие высшие сановники появились на трибуне только к полудню. Согласно этикету, опоздание следовало толковать в том смысле, что неотложные заботы о благе государства помешали им прибыть в назначенный час.

Командир бригады Баир-ван, удачливый кондотьер с изрубленным лицом, вовремя сменивший идеологию одинокого волка на панмонголистскую, принимал парад в седле, рядом с трибуной. Он сидел на прекрасном степняке, но, в отличие от своих расфуфыренных клевретов, одет и вооружен был подчеркнуто скромно: чесучовый халат, грубый пояс, русская офицерская шашка в простых ножнах,. Лишь поводья желтого цвета напоминали о том, что недавно этот безземельный тайджи [10]возведен в ранг князя 2-й степени с присвоением звания джян-джин, то есть генерал, и титула «дающий развитие государству великий батор, командующий».

Сам я занимал место в задних рядах его свиты. Моя собственная лошадь, белая кобыла Грация, принадлежала к особой местной породе, известной под ироническим прозвищем «першинской жирафы» — по имени забайкальского коннозаводчика Першина. Он вывел эту породу, скрещивая «монголок» с рысаками европейских кровей. От последних Грация унаследовала игривый нрав и стройные, необычайно длинные, по здешним понятиям, ноги; от первых — неприхотливость, выносливость, неупорядоченную косматость и короткую шею, составлявшую ее главный изъян. С такой шеей при таких ногах она не доставала мордой до земли и не могла питаться подножным кормом. Из-за этого Б'аабар считал мою Грацию аллегорией угрожающей монголам опасности: забыв обычаи предков, они так же утратят природную опору и должны будут или погибнуть, или кормиться из чужих рук, что сделает их рабами европейцев. Теперь, уже не заблуждаясь относительно Анри Брюссона, из которого Баабар полными горстями черпал свои сведения о древних монгольских традициях, я с улыбкой вспоминаю его теорию. Европа преподнесла ему сюрприз, какого он не ожидал.