Ольга Михайлова - Мы все обожаем мсье Вольтера Страница 33

Но беда в том, что безбожные души на божественные взлеты не способны, а вот обесчестить девицу, осквернить святое, сотворить непотребное — это и есть сокровенная потребность безбожных душ, именно это им и вздумывается. Отсюда и мужеложство, и насилия, и каннибализм. — Аббат был мрачен, — и почему глупцы не хотят понять, что образ наших мыслей может сломать нам жизнь? Почему они, открыв рот, бездумно глотают любую вздорную ересь, которую им преподносит очередной учитель, хоть иные и видят, что из-под мантии педагога торчит копыто и вылезает чёрный хвост?

— То есть вы считаете, что он предтеча Антихриста? Он безбожник, я понимаю, но иногда говорит и вещи правильные… и мсье де Ренар говорил, что он не атеист, а деист? Это так?

— Если человек в одной своей книге отстаивает принцип святости закона, а в другой говорит, что в случае надобности законом можно пренебречь, третьей же утверждает, что ничего святого нет, а в четвертой проповедует необходимость упразднения законов — глуп будет тот, кто попытается классифицировать взгляды подобного человека, Стефани. У Вольтера есть атеистические, деистические, теистические и пантеистические пассажи. Но из этого я могу сделать вывод не о религиозных взглядах господина Аруэ, а о том, что он — просто пустой фигляр.

— Полно вам, Жоэль, — раздался справа от них голос Камиля де Сериза. Ни Стефани, ни аббат Жоэль, увлечённые разговором, не заметили, как он подошёл. — Вы напугали мою крошку Стефани. — Голос де Сериза несколько дрожал, но был мягок. Он призывно протянул руку сестрёнке и увлёк её к камину, — ну, как прошёл последний бал у д'Арленкуров? — Камиль просто хотел положить конец разговору Стефани с аббатом Жоэлем, который слышал ещё с просьбы о молитвах, но почему-то не мог прервать. Аббат на прощание поклонился сестре Анри и пообещал, что на днях заедет проведать приятеля.

Однако, его вопрос вызвал раздражение Стефани.

— Никак. Скука. Одни и те же записные остроты, одни и те же разговоры. Ходят слухи, что Теофиль д'Арленкур хочет сделать предложение мадемуазель Амелии де Фонтенэ.

— Если ты, дорогая, будешь и дальше высказывать ему, что Вольтер сеет зло и возражать против свободы духа, Теофиль подумает, что твоё место в монастыре, и найдет девиц, более современных и свободомыслящих… — Камиль ласково улыбнулся, но не встретил ответной улыбки сестры.

Стефани смотрела на него странными глазами, и де Серизу стало не по себе. Она вдруг поднялась и, оставив его, снова подошла к священнику.

— А как, по-вашему, отец Жоэль, если я понимаю, что он, Теофиль, не прав, мне надо молчать и поддакивать? Это поможет?

Аббат осторожно спросил:

— Поможет чему, дорогая Стефани? Сохранить уважение к себе? Нет, это вам не поможет. К тому же, ложь утомительна, и постоянно прибегая к ней, вы приведете себя в состояние нервного раздражения. Лживые люди никогда не отличаются душевным спокойствием, они издерганы и истеричны. Ну, а потеряв уважение к себе и будучи нервозной и раздраженной, вы не только не привлечёте к себе сердце горделивого юноши, но потеряете в его глазах последнюю цену.

Стефани надолго замолчала. Наконец тихо спросила.

— А почему вы назвали его «горделивым»?

Аббат усмехнулся.

— Может, я и не прав. Гордыня являет «при разговоре — кичливость, при ответе — колкость, в серьезной беседе — легкомыслие, ибо слова произносятся без участия сердца. Плотская гордость незнакома с терпением, чужда любви, смела в нанесении оскорблений, но малодушна в перенесении обид, на увещания непреклонна, к отречению от прихотей неспособна, уступить не согласна…»

Стефани неожиданно рассмеялась. «Да это же портрет д'Арленкура!»

— Но ведь это всё пройдёт, правда? Ведь он просто молод…

Аббат воздел руки к небу.

— Речь идёт не о глупостях молодости, моя девочка, но о духовных болезнях. Гордый исцеляется трудно, ибо не видит своих недостатков и жаждет признания своего мнимого превосходства. Чужое мнение воспринимает как вызов, и уверен, что ему все завидуют. Столкновения с людьми превосходящими заставляют гордеца замкнуться в себе. Потом душа леденеет, в ней поселяются злоба и презрение. Ум помрачается настолько, что он уже не в состоянии отличить добро от зла, начинает тяготиться «глупостью» всех вокруг, успехи других для него — личное оскорбление…

— Но… — глаза Стефани потемнели, — как же… Что же делать?

— Молиться о нём, слёзно и неустанно, чтобы вразумил его Господь. Святые Отцы уподобляют гордыню медной стене, вырастающей между гордым и Богом. Такая стена не пропускает ни благодати, ни помощи свыше, ни даже совета. Поэтому гордеца можно назвать несчастнейшим из людей. Обычно такому человеку посылается Господом для смирения испытание сугубое — крах богатства, гибель всего, что ему дорого, лишение здоровья… Безнадежные болезни требуют отчаянных лекарств…

Стефани испугалась.

— Молиться о таком я не могу…

— Горделивого нужно жалеть, ведь он болен духовно. И чем грубее он и раздражительнее, тем большую нужно являть ему любовь. Устоять перед любовью Христовой, чистой и сострадательной, может только явное, законченное и необоримое в своей нераскаянности зло. Любовь Христова открывает глаза. Осторожно вразумляйте, но только — с любовью. Человек услышит вас только тогда, когда почувствует исходящее от вас тепло любви.

Стефани задумалась. Потом покачала головой.

— Мне не вразумить его. Он лишь решит, что я навязываюсь ему, да все его дружки поднимут меня на смех. Вот если бы вы поговорили с ним… — Она закусила губу, но потом покачала головой. — Впрочем, нет, он и вас слушать не станет, он священников зовёт продажными клерикалами и лицемерными попами. Всё бессмысленно. А можно ли помолиться о том, чтобы сердце некой юной особы освободилось от склонности к праздному волоките и горделивому юноше? Это исполнится?

Глаза аббата заискрились смехом.

— Даже так… — Он улыбнулся, — да, помолиться об этом можно, можно и получить просимое.

— Так помолитесь об этом…

Аббат блеснул глазами и кивнул.

— Вы твердо решили?

— Да, но исполнится ли?

— Молитва никогда не бывает без ответа, если она чиста и направлена на истинное благо. Но если вы начали сами понимать, что человек этот не принесет вам счастья, но лишь разобьёт жизнь, то всё исполнится, — отец Жоэль усмехнулся, — и без моих молитв.

Стефани снова закусила губу и внимательно посмотрела на аббата. Она поняла его.

Глава 6. «…Старых пьяниц встречаешь чаще, чем старых врачей…»

Камиль де Сериз издалека наблюдал за ними, и ему не нравилось то, что он видел. Стефани… Она была, пожалуй, единственным существом, к которому он питал подобие чувства, не привычного, плотского, сладострастного и влекущего, но замыкавшего чувственность, братски-отцовского. Это был тот жалкий мизер чистоты в огрубевшей от блудных мерзостей души, который не давал опуститься окончательно, одно человеческое создание, которого он мог ласкать бездумно, чисто и ласково… Камиль не хотел отдавать её влиянию ненавистного Жоэля, но сейчас видел, что Стефани сама влечётся к аббату. Де Сериз побледнел. Только не это, только не это, только не это… Тяготящий, спертый воздух заклубился около него. Это был его трижды проклятый ночной кошмар: та, присутствие которой кружило голову, будоражило плоть, волновало душу и спирало дыхание, улыбалась и шла навстречу, сияя, шла навстречу, раскрывала объятия навстречу… ненавистному Жоэлю.

Он не смог сдержать боль и застонал. К нему обернулись. Нечеловеческим усилием воли де Сериз обрёл самообладание и сделал вид, что просто дурно себя чувствует. Стефани поспешила к нему, Камиль заметил и глаза аббата, с тревогой и пониманием озиравшие его. Сен-Северен не подошёл к нему, и Камиль де Сериз не знал, рад ли он этому.

Надо сказать, что за время, прошедшее с их встречи, аббат перестал искать не только возможности поговорить с Камилем, но и несколько избегал его даже в гостиной маркизы. Делал это, однако, не демонстративно, но по некоему непонятному, но остро чувствуемому отторжению. Он корил себя за это. «… Тогда Петр сказал: Господи! Сколько раз прощать брату моему, согрешающему против меня? До семи ли раз? Иисус говорит ему: до седмижды семидесяти раз…» Почему же его душа надломилась и отказывала теперь этому человеку в прощении и любви? Он перестал воспринимать Камиля де Сериза как «брата», видел в нём совсем чуждого себе — «язычника и мытаря…»

Его сиятельство тоже заметил это, и по какому-то таинственному закону стал теперь тяготиться молчанием и отторжением аббата. Камиль не знал, чего хотел, но чувствовал раздражение от этого неявного остракизма, ощущая его как пренебрежение и даже — омерзение. Если бы де Сен-Северен сделал малейшую попытку сближения — он гневно отверг бы её, выказав предельное презрение, но Жоэль молчал — и тем безмернее бесил де Сериза.