Вольфрам Флейшгауэр - Пурпурная линия Страница 33

Ш.Л.: Это не слишком убедительные основания. Это непростительно, что вы обманули короля в таком серьезном и важном деле. Вы помешали ему утешить в смертный час ту, которую он любил больше всего на свете. Ваше письмо поразило его, как удар молнии. Его слуги, господа Роклор и де Фонтенак, доставили короля в аббатство Соссей в Вильжюифе и уложили в постель. Однако вскоре он поднялся и сказал, что настаивает на том, чтобы увидеть ее мертвой и в последний раз заключить в свои объятия. Пришлось едва ли не силой усадить его в карету и увезти в Фонтенбло. На каком основании вы воспрепятствовали Его Величеству прибыть к одру умирающей, чтобы он мог сам представить себе картину происшедшего?

ЛА-ВАРЕН: Никаких иных оснований, кроме тех, о которых я уже сказал, у меня не было. Король ничего не смог бы узнать от самой герцогини, ибо она все время была без чувств. Я хотел защитить короля от ненужной боли и уберечь от страшной картины, которая могла бы заставить его совершить какой-нибудь необдуманный поступок. Я сделал то же самое, что сделали самые преданные слуги короля, которые удержали его от ненужной поездки в Париж. Господин Бельевр, встретивший Его Величество на пути в Париж, сказал ему, что герцогиня мертва, хотя и знал, что это не так. Этими господами руководил такой же порыв, какой руководил и моими действиями, — уберечь короля от тягостного зрелища, которое ожидало его в Париже.

Ш.Л.: Я прекрасно вижу, что для вас самым главным было пощадить чувства короля. Но господа д'Орнано и Бассомпьер в такой милости не нуждались. Однако им вы рассказали ту же вымышленную историю, что и королю. В пятницу вы нашли их на пасхальной службе в Сен-Жермен-л'Оксеруа и сказали им, что герцогиня умерла. Потом вы попросили обоих этих господ выехать навстречу королю, который, без сомнения, уже находился на пути в Париж, и предпринять все возможное, чтобы Его Величество повернул назад.

ЛА-ВАРЕН: Эти господа либо неверно передали мои слова, либо неверно их поняли. Я не сказал, что герцогиня умерла, я сказал, что можно считать ее мертвой. Господин де Рони тоже друг Его Величества и пользуется большим доверием короля, чем господа д'Орнано и Бассомпьер. Сокрыл ли я от него правду? Вы держите в руках письмо, которое я написал в пятницу вечером и передал с курьером короля, посланным к маркизу де Рони, которого Его Величество хотел видеть в Фонтенбло. Разве не сказал я ему в том письме о своем мнении относительно поступков короля? Разве я не обосновал свое к ним отношение? Разве я оставил его в неведении о том, что, хотя госпожа де Бофор еще дышала, король уже оплакивал ее? Вот мои доподлинные слова: «И вот я нахожусь здесь и держу в своих руках эту несчастную, уже почти мертвую женщину и думаю, что она проживет не больше часа, учитывая те ужасные припадки, которыми она одержима». Прошу вас обратить внимание на слова «почти мертвую»! Я написал это письмо около девяти часов вечера. Но с того времени, когда я писал королю, положение не изменилось, и мы с минуты на минуту ждали конца, который наступил лишь утром следующего дня.

Ш.Л.: Фрейлина де Гиз, однако, утверждает, что к этому моменту герцогиня разрешилась от бремени после приема средств, которые ей дали.

ЛА-ВАРЕН: Фрейлина де Гиз заблуждается. Она не является свидетельницей, так как оставила герцогиню сразу же после того, как ее перевезли в дом тетки. Верно противоположное. Врачи не могли применять средств, успокаивающих приступы, поскольку герцогиня была беременна. Ее не смогли разрешить от бремени, и только после ее смерти живот вскрыли и по частям извлекли из чрева ребенка, который умер в первый же день болезни герцогини.

Ш.Л.: Врачи вскрыли и труп матери. Они попытались выяснить причину болезни. Известны ли вам результаты этого исследования?

ЛА-ВАРЕН: Нет. Однако там собрались лучшие парижские врачи, включая тех, которых прислал сам король. Речь идет о людях, которые благодаря своим знаниям и положению пользуются всеобщим уважением. Они никогда не утаили бы правду. Если бы они обнаружили признаки неестественной смерти, то было бы странным, если бы они отказались обнародовать свою находку. По меньшей мере о ней узнал бы король. Однако ничего подобного королю сказано не было.

Ш.Л.: Все это в достаточной степени указывает на легкомыслие, которое вы проявили, высказав подозрения, ничтожность которых сами же и удостоверили.

Дано в Париже, сего 7 мая 1599 года.

ДЕВЯТЬ

ПЛАН

Три дня спустя они наконец достигли замка. Как потерпевший крушение и выброшенный на берег корабль, лежал он среди жалких холмов Бретани. Они достали из сумок и предъявили свои пригласительные письма, и им указали комнату возле мастерских. После некоторых препирательств договорились, что девушка на все время их пребывания в замке останется здесь же и будет за стол и кров помогать на кухне без денежного жалованья.

Ремонтные работы шли полным ходом. Сточные канавы были засыпаны песком. Все внешние стены были избиты пушечными ядрами, да и внутренние строения тоже сильно пострадали. Главные ворота были полностью разрушены, от скульптур, некогда их украшавших, остались лишь осколки. На следующий день Люссак уже стоял, склонившись над старыми рисунками, и озабоченно рассматривал головы, лица, фрески и орнаменты, которые вскоре должны были снова украсить портал. Виньяк присоединился к художникам, которые очищали поврежденные холсты и готовили их к восстановлению. Он, однако, сразу понял, что в большинстве случаев великолепие картин было утрачено навсегда и спасти их невозможно, а значит, на старые места придется повесить новые, еще более блистательные полотна.

Они оставались там всю зиму. Дни, занятые бесчисленными делами, становились все короче, а ставшие бесконечно длинными ночи собранные со всей Европы художники и ремесленники проводили в своих тонкостенных, пропахших дешевой едой, потом и чадом хибарках и слушали, как по полям, завывая, гулял холодный, пронизывающий ветер. Иногда до них стороной доходили слухи о событиях, происходивших в королевстве. В ноябре пал Амьен. Еще одно поражение испанцев, которые захватили город весной. Генрих послал дю Плесси Морнея, этого папу протестантов, в Нормандию, чтобы принудить к покорности Меркера, последнего сопротивляющегося лотарингца. Как он, должно быть, побледнел от злости, сидя в своем пропитанном морской сыростью замке на краю земли. Все принимали эти новости к сведению, но в сердцах был живуч страх, а души переполняли воспоминания об ужасах Тридцатилетней войны. Этот страх был слишком велик, чтобы последние новости могли вселить в души надежды на лучшее. Кто знает, что принесет с собой весна? Что, если Наварра падет жертвой одного из бесчисленных направленных в его грудь кинжалов? Где-то за непроницаемым горизонтом запечатана судьба, благосклонность которой может быть утрачена уже завтра утром. Надежными были лишь ветер, дождь, тепло огня и мучительный голод.

Когда выпал первый снег, их поселили в подвале, который отличался от темницы лишь тем, что двери не были заперты, а на холодном полу была расстелена чистая сухая солома. Горячая еда и — пусть даже весьма скромное — жалованье превращали темное помещение в роскошные, радующие глаз покои, давали защиту от ненадежной морозной свободы, разгулявшейся за стенами замка.

Виньяк работал над деревянной обшивкой стен обеденного зала, которые надо было украсить живописными сюжетами. По окончании этой работы его ждали еще несколько комнат, где тоже надо было расписать стены.

Внутренне он, однако, был занят совершенно иными впечатлениями. Лесная сцена, те две картины, которые он видел в замке на Юге, не давали ему покоя. Но почему этот сюжет преследует его с таким немилосердным упорством? Снова и снова в его душе, как в зеркале, отражалась та сцена на лесной поляне, а стоило ему закрыть глаза, как прекрасное юное лицо незнакомой, окруженной лесными нимфами дамы обретало черты герцогини де Бофор. Все детали и подробности картины вставали перед ним так ясно и четко, словно он видел их только вчера. Тогда, в замке, он столь внимательно разглядывал картины, быть может, только потому, что они поразили его своей схожестью. На берегу ручья стоит дама, окруженная тремя нимфами, и стыдливо прикрывает платком свое лоно. Слева от нее, присев на корточки, расположился, повернувшись лицом к зрителю, онемевший от изумления Пан. В центре полотна другой Пан как ни в чем не бывало играет на флейте. Слева, в глубине картины, на заднем плане благородный рыцарь скачет на коне к оленю, которого собаки уже повалили на землю. Да, сомнений быть не может. Это сцена Актеона из третьей книги «Метаморфоз» Овидия, где описывается жуткий конец племянника Кадма, увидевшего обнаженную купающуюся Диану, которая из мести превратила его в оленя, растерзанного его же собственными собаками. Виньяку даже показалось, что он явственно слышит чеканные строки поэта, когда в его памяти все отчетливее всплывали оживленные воспоминанием картины.