Виктор Полонский - Опасная игра Веры Холодной Страница 33

— Так почему не сказали сразу? — мягко укорил Александр Алексеевич. — Всем было бы проще. Елена Львовна в свое время так и поступила. Явилась ко мне, заявила о своем желании и, непонятно зачем, спела мне что-то из репертуара Вари Паниной[75]. Пока она пела, я успел оценить ее cinйmagйnique,[76] иначе говоря, понять, подходит ли она для кино. Я вообще очень быстро оцениваю cinйmagйnique. Только с вами вышла небольшая заминка. У вас очень интересное лицо, живое и выразительное. Чувства сменяют друг друга очень быстро. Для кино такая быстрота чрезмерна, в кино важно уметь держать кадр лицом, но это дело поправимое. Верно я говорю, Михаил Дмитриевич?

— Верно, Александр Алексеевич, — с готовностью подтвердил Сиверский. — На Амелию будем пробовать? Или на Петронеллу?

— На Амелию, — не раздумывая, ответил Ханжонков, переводя взгляд на Веру. — Картина «Жизнь в смерти», которую будет снимать Чардынин, непременно произведет фурор. И вы, Вера Васильевна, можете сыграть в ней главную роль. Заметьте, — он потряс в воздухе сигарой, не замечая того, что с нее на стол упал столбик пепла, — что пока я ничего не обещаю, а всего лишь намерен попробовать. Сюжет картины таков. Главный герой, известный доктор по фамилии Рено, желая сохранить нетленной красоту своей любовницы Амелии, убивает ее и бальзамирует труп…

Верина радость немного померкла. Не очень-то хотелось, чтобы ее убивали, пусть даже понарошку, не очень-то хотелось играть труп. Но что поделать, не та ситуация, чтобы устраивать торг.

— Рено сыграет Мозжаров, его ассистента — Аркадин-Чарский, а на роль влюбленного в Амелию шансонье я надеюсь уговорить нашего Плачущего Арлекина Александра Крутицкого.

«Я встретил вас, прелестное виденье, мой нежный друг, надежда и печаль…» — зазвучал в ушах высокий мелодичный голос, а перед глазами появилось призрачное видение — худощавый бледный мужчина во фраке стоит возле рояля и поет, протягивая руки к Вере[77]. Вот призрак «переоделся» в белый балахон и высокий белый колпак с загнутым вниз концом. Вот призрак растаял и голос умолк.

— Вы взволнованы? — по-доброму, по-свойски, спросил Александр Алексеевич.

— Да, — честно призналась Вера. — Очень. Я как будто сама не своя!

— Это хорошо, — одобрил Ханжонков. — Хладнокровие несовместимо с актерской профессией. Тогда отложим пробы на завтра.

— Записываю вас на десять часов! — тотчас же откликнулся Сиверский, доставая из внутреннего кармана пиджака блокнот и делая в нем пометку карандашом.

— Не опаздывайте, Вера Васильевна, — строго предупредил Ханжонков. — Михаил Дмитриевич этого страсть как не любит. И постарайтесь выспаться как следует. Лицо должно быть свежим.

Веру эти слова немного покоробили. Какой-то лексикон мясников или зеленщиков. Что значит «свежим»? Впрочем, в каждой профессии есть свой argot[78]. Когда Владимир говорит, что его клиент «поплыл», это означает, что тот начал путаться в показаниях. А словом «обезьянничать» у адвокатов обозначается не паясничание, а подделка подписей на документах. Если вдуматься, то ничего обидного в этом нет, издержки профессии.

Ночью Вере приснился странный до невозможности сон. Сестра Сонечка, не милая девчушка, которой еще не исполнилось десяти лет, а грузная дама средних лет, одетая в строгое черное платье с белым отложным воротничком (униформа старых дев), разучивала с хором детишек песню. Детишки явно были приютскими — худенькие, тонкошеие, большеглазые, коротко остриженные, они старательно выводили трогательно-писклявыми голосишками про то, что если завтра будет война, то они соберутся в поход и разгромят врага. Поверить в то, что такие цыплята могут кого-то разгромить, было невозможно. Вера не выдержала и рассмеялась. Сонечка обернулась и строго погрозила ей пальцем. Холодная почему-то испугалась — во сне Сонечка была старшей сестрой, а она младшей. Притихнув, стала слушать пение детей, а заодно дивилась тому, как странно они одеты — короткие, выше колен, штанишки и такие же короткие юбочки, рубахи с накладными кармашками, у всех на шеях повязаны красные косыночки. Допев песню про войну, дети завели другую, жалостливую, знакомую Вере:

Жалобно стонет ветер осенний,Листья кружатся поблекшие.Сердце наполнилось чувством томления,Помнится счастье ушедшее…[79]

От такого сна Веру поутру снедало тревожно-тоскливое чувство. Как-то сразу поверилось в то, что война непременно случится, и от этого было тревожно. А тоскливо было от вида постаревшей Сонечки, который напоминал о мимолетности бытия и тленности всего сущего. Для того чтобы прийти в себя, пришлось решиться на крайнее средство — умыться ледяной водой. Обычно Вера избегала холодной воды, потому что умываться ею неприятно, к тому же от холодной воды, как и от холодного воздуха, кожа грубеет и раньше появляются морщины. Но если уж надо отогнать дурную беспричинную тоску, то лучше холодного умывания средства нет. И лицо после него так и пышет свежестью. Той самой, которая нужна Ханжонкову.

В последнее время «свежести» в лице заметно прибавилось. Будь Вера постарше, она бы признала, что помолодела, но куда молодеть в неполные двадцать лет? Это все от беременности, и неясные тревоги тоже от нее. Об этом Вере и профессор Побежанский говорил.

15

«На берегу Яузы у Преображенской заставы планируется постройка самого большого в Европе синематографа. По словам автора проекта, инженера Винского, синематограф будет иметь шесть залов (в том числе один летний), ресторан и два буфета. Финансирует строительство некое товарищество, созданное специально для этой цели известным меценатом Скворжевским».

«Из Вены сообщают, что слухи о якобы неудовлетворительном состоянии здоровья императора Франца-Иосифа, которые поспешили распространить несколько весьма солидных газет, оказались ложными. Император чувствует себя превосходно и ни в чем не отклоняется от своего ежедневного распорядка».

Прошла неделя, наступил февраль, минуло Сретение Господне. На Сретение в Московском отделении Императорского автомобильного общества, членом которого был Владимир, устраивали праздничный обед. Зимой у автомобилистов развлечений мало, потому что Москва не Рим и не Тифлис, где на автомобилях можно разъезжать круглый год. В наших снегах сани застревают, не то что автомобили. Все автомобилисты помнили, как оконфузился прошлой зимой граф Орлов-Давыдов, выписавший из Парижа новинку — цепи-снегоходы для своей «Италы». Уповая как на новшество, так и на мощь двигателя, граф объявил об испытаниях и пригласил на них зрителей, не удосужившись предварительно опробовать чудо-цепи без свидетелей. Итог оказался плачевным — «Итала» встала, не проехав и ста саженей. Колеса, опутанные цепями, крутились вхолостую, автомобиль не мог двинуться с места, несмотря на энергичные выражения, которыми подбадривал его граф, перенявший эту привычку у извозчиков. «Посмей кто другой столь громогласно и изощренно сквернословить на публике, так не обошлось бы без протокола, но что не дозволено быкам, то можно нашим Юпитерам», — ехидничала газета «Утро России», владелец которой, крупный финансист Рябушинский, состоял в неприязненных отношениях с графом. Орлов-Давыдов вообще был невезуч и среди автомобилистов имел прозвище Наш Гиацинт.[80] То у него во время пробега под Курском автомобиль ломался, да так, что на месте не починить, то с испытаниями конфуз выйдет, то вторая жена бастарда родит. Не везет, так во всем.

Во время праздничного обеда Вера едва ли не оконфузилась почище графа Орлова-Давыдова. Запах супа а la tortue[81] вдруг показался настолько отвратительным, что Холодная едва успела выбежать из зала, но вот до того места, куда стремилась, добежать уже не успела — извергла то немногое, что было съедено, в кадку с пальмой. Когда обернулась, то увидела перед собой Эрнеста Карловича Нирензее, архитектора, домовладельца и строительного подрядчика. Эрнест Карлович состоял в автомобильном обществе, а кроме того, был клиентом Владимира и владельцем дома на Пятницкой, в котором Вера с мужем снимали квартиру на «взаимольготных» основаниях — Владимир делал скидки Эрнесту Карловичу, благодаря чему тот назначил весьма низкую арендную плату.

Спокойно оглядев Веру, закрывавшую нижнюю половину лица кружевным платком, Эрнест Карлович убедился, что с ней все в порядке, что кризис миновал, и как ни в чем не бывало сказал:

— Меня, Вера Васильевна, тоже порой тянет покинуть общество и полюбоваться каким-нибудь растением. Сразу же умиротворение посещает.

Вера вспомнила любимую шутку Владимира о том, что хорошо воспитанный человек, случайно застав даму в неглиже, скажет не «прошу прощения, сударыня», а «прошу прощения, сударь». И заодно обиделась на мужа. Чужой (ну, пусть не совсем чужой, но и не близкий же) человек обеспокоился и вышел следом за ней из-за обеденного стола, а муж как ни в чем не бывало продолжал сидеть и любезничать с баронессой фон Книрш. То была не ревность, потому что ревновать к баронессе, страшной как смертный грех и старой, как Мафусаил[82], было невозможно, а чистейшей воды обида. На довольно резкий упрек, сделанный по возвращении домой, Владимир, пожав плечами, ответил, что не поспешил за супругой потому, что, по его мнению, подобные «дела» лучше делать без свидетелей. Да, это так, но можно бы было проводить до дамского отделения. Вдруг у Веры закружилась бы голова и она упала бы в обморок? Вдруг еще что-нибудь случилось бы?