Ева Прюдом - Завещание Тициана Страница 34

Мариетга с письмом Вероники Франко отправилась навстречу Пьеру, Чезаре и Виргилию и поджидала их на набережной Милосердия. Чтобы вволю наговориться о сведениях, полученных от каббалиста и от куртизанки, они все вместе отправились во дворец Контарини далло Заффо, где уже побывали однажды. Мужчины тут же растянулись на травке, Мариетга же с собой захватила несколько листов бумаги и кусочков сангины и, пока длилась дискуссия, делала с них наброски.

— Выходит, вся эта компания занималась и продолжает заниматься алхимией, по крайней мере те, кто не заболел, не умер и не уехал из города, — начал Предом и растерянно смолк. — Что такое, собственно говоря, алхимия?

Чезаре Песо-Мануций имел об этом некоторое представление. Сорвав травинку и сунув ее в рот, он стал выкладывать, что знал:

— Все свои познания в этой области я почерпнул из книг Филиппа Ауреола Теофраста Бомбаста фон Гогенгейма…

— По прозвищу Парацельс[74], — закончил за него Пьер. — Я читал его «Парагранум» и «Парамирум».

— Так вот, согласно его учению, человек способен изменять мир к лучшему. Природа преобразует питание в кровь. Человек должен последовать примеру природы. Он должен прояснить тайну мировых превращений, имея в виду постоянное стремление ко все большей чистоте. По Парацельсу, человек, проникающий в тайны природы, как раз и является алхимиком.

— Все это замечательно, — пробурчал Виргилий, слишком рациональный, чтобы принимать подобные утверждения на веру. — Но как именно действует этот алхимик?

— Чтобы понимать это, нужно быть посвященным в тайное знание, подобно тому, как были посвящены в него Атака, Олимпия, Зен, Бонфили, Мустафа и Рибейра, и, по всей видимости, приобщил их к этому не кто иной, как Тициан. По мере того как алхимик продвигается по пути открытий, его искусство делается все более тайным. Я думаю, он начинает с получения простых металлов, извлекая их из минералов, с поисков красок в природных веществах.

Мариетта, делавшая наброски и одновременно ничего не упускающая из разговора, немало удивилась:

— Так, значит, можно заниматься алхимией как живописью и даже посредством живописи?

— Думаю, пути, ведущие к Великому деянию, неисчислимы… — Чезаре проглотил одну травинку и принялся за другую.

— Великое деяние? — повторил вслед за дядей племянник, выговаривая слова, будто некую магическую формулу.

— Великое деяние позволяет получить философский камень.

— Философский камень? — будто эхо переспросил Виргилий.

— О небо! Да ты просто как попугай! Ты что, никогда не слышал о философском камне? С помощью которого свинец превращается в золото, излечивается любой недуг, достигается вечная молодость и, прежде всего, чуть ближе становится путь к Богу!

Виргилий пожал плечами. Чтобы быть ближе к Богу, его отец читал Библию и молился. При чем тут философский камень?

— Философский камень, — продолжал дядя, — обретается восхождением на высшую ступень мастерства, и в этом процессе выделяются три этапа: черный, белый, красный.

При перечислении этапов Мариетта замерла, кончик ее карандаша неподвижно уткнулся в бумагу.

— Простите, какие цвета вы назвали?

— Перегной получается в результате последовательного преобразования материи: от черного к белому, от белого к красному. Последняя стадия самая совершенная.

— Невероятно! — воскликнула Мариетта. — В конце жизни кадорец использовал лишь эти три краски! Виргилий, вспомни, я говорила тебе об этой его особенности. У него с языка не сходило одно изречение: настоящий художник довольствуется белым, красным и черным. Вспомните его незавершенные полотна: «Пьета», «Марсий», «Коронование терновым венцом». Свою кисть, нож, пальцы он погружал лишь в эти три краски, и именно из их сочетания рождался бурый. Разве это не алхимия!

Соединив воедино свои интуитивные догадки, друзья во главе с Чезаре пришли к некоему общему мнению: мастерская на Бири-Гранде со всеми ее сосудами, чашами, капелями, склянками, тиглями, ступками и толчейными пестами весьма напоминала лабораторию алхимика. Медный таз, в котором кипело масло, был сродни алхимической печи — атанору, где созревало герметическое яйцо. Рисунок, найденный Пальмой, был назван каббалистом Соломоном Леви алхимическим. То же можно было сказать и о другом рисунке с пятью загадочными изображениями.

— Ну конечно же! — вдруг не своим голосом завопил Виргилий.

Песо-Мануций с перепугу проглотил травинку, Пьер из лежачего положения мигом перешел в сидячее, а Мариетта черканула по бумаге.

— Кладбище Невинноубиенных! Пять картинок! — щелкнув пальцами, принялся пояснять Предом. — Я говорил вам, что они мне что-то напоминают. Да просто я их уже видел. И теперь вспомнил где. Николя Фламель, алхимик… его фреска на кладбище Невинноубиенных в Париже. Последний раз…

Но в эту самую минуту голос его пресекся, поскольку последний раз он проходил мимо этой фрески, направляясь на свидание с Виолеттой, в которую был страстно влюблен и которую ему больше не суждено было увидеть… Виргилий попытался прогнать тяжелые воспоминания. Три пары глаз тревожно следили за ним. Только Пьер понял, что творится в душе друга, и ободряюще улыбнулся ему. Мариетта в упор разглядывала его, догадываясь, что некая тень прошлого возникла в саду дворца Контарини. Павильон Духов, впрочем, был совсем рядом. Она перевела глаза на бумагу и принялась быстро-быстро водить рукой. Какое-то время слышался только скрип сангины по бумаге. Пьер попытался оживить замершую было беседу.

— Есть еще кое-что, способное послужить доказательством того, что Тициан занимался алхимией, и притом небезуспешно… — Он выдержал паузу. — Его возраст! Тем или иным способом, но он, видимо, получил несколько капель эликсира молодости, позволившего ему дожить до девяноста девяти лет. Вы только вдумайтесь! Встречали ли вы еще

194

кого-нибудь, дожившего до столь преклонного возраста? Это почти сверхъестественно. Что вы на это скажете?

Чезаре был настроен скептически:

— Что же этот эликсир не уберег его от чумы? Видать, до философского камня ему было далековато…

Пьер не желал так быстро сдаваться:

— Может, эликсир защищал его от кары Господней, но не от земных напастей.

— Ну а что еще?

— Крутится у меня в голове одна мыслишка, вот уже который день. Иное дело смерть Атики: тут действовал убийца, и смерть эта не естественная. Иное дело смерть Тициана. Но это лишь на первый взгляд. Порой преступление внешне ничем не отличается от естественной смерти. Например, от смерти в результате заболевания чумой.

Понимая, куда он клонит, Чезаре перестал жевать. Мариетта еще усердней склонилась над наброском. А Виргилий закачал головой, колеблясь между неверием и возбуждением.

— Тициан мог быть убит? — Он сделал ударение на последнем слове, желая подчеркнуть заключенный в нем страшный смысл. — Убит чумой? И подобный бред выдвигаешь ты, без пяти минут врач?

Тут, приняв сторону Пьера, вмешался дядя:

— Болезнь заразна. Вообрази человека, знающего, что он заразился, ненавидящего кого-то сверх всякой меры и не боящегося кары Господней. Что он сделает? Придет к своему врагу в гости, станет обнимать его, как бы дружески. И вот, готово, тот уже заразился. Конечно, этого могло и не произойти, но взгляни, с какой быстротой распространяется по городу зараза. Есть шанс, что кто-то мог использовать этот не менее эффективный способ покончить с недругом, чем нож. А это уже преступление, не так ли?

Под впечатлением дядиных рассуждений Виргилий пробормотал что-то невнятное.

— Однако ни один из подозреваемых нашего списка, а их шесть или семь человек, в зависимости от того, считать ли таковым Эбено, не поражен недугом. И кроме того: за что было расправляться с кадорцем?

Привычный к словесным баталиям с другом Пьер тут же парировал:

— Первое: чтобы заразить кого-то, не обязательно самому быть зараженным. Можно подкупить больного или мошенника. Второе: кадорец знал, кто убийца Атики.

— Он знал об этом более двух лет!

— Ты уверен?

— Что ты хочешь сказать?

— Уточнил ли маэстро, отдавая Богу душу, как давно он об этом знал?

Виргилий побледнел.

— Не помню.

— Почему бы не вообразить, что он не сразу понял то, что увидел, услышал или узнал? Что лишь недавно осознал важность того, чему стал свидетелем? И что это ускорило его конец? — вбил последний гвоздь Пьер.

— Стало быть… — Виргилий запнулся, уже не уверенный ни в чем. И тут Пьер добил его окончательно:

— Какие точно слова Тициан произнес в виде так называемого завещания?

Предом вынужден был сделать мучительное признание:

— Я уже не помню…

Словно нарочно для того, чтобы воцарившаяся вокруг них тяжелая атмосфера материализовалась, лазурное небо над бухтой Милосердия заволокло тучами. Какая-то птица с широким размахом крыльев медленно пролетела над садом Контарини, огласив воздух хриплым криком. Мариетта взглянула на нее, охнула, руки ее задрожали, и все полетело на землю — и карандаши, и наброски.